Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Он подошёл к ней, поцеловал в щёку и, нежно погладив по голове, сказал со скорбной улыбкой:

— Как ты хороша, дочка! Вот увидишь: ты затмишь при дворе императрицы всех остальных, и все будут мне завидовать, что у меня такая красавица дочь!

— Что пользы в суетном одобрении света, батюшка? — ответила Анна, словно поддавшись настроению отца. — Я много думала об этом и поняла, что ты был совершенно прав, когда хотел отправить меня для молитвенных размышлений в монастырь. Я должна была повиноваться приказанию обер-камергера Ивана Ивановича Шувалова, — продолжала она, густо покраснев, — я исполнила по отношению к всемилостивейшей императрице свой долг верноподданной по мере сил и умения, стараясь добросовестно способствовать успеху намеченного спектакля. Но сегодня этот спектакль состоится, и тогда мои обязанности по отношению её величества будут кончены, и я должна позаботиться об обязанностях к Небу, которыми в последнее время несколько пренебрегала. Завтра как можно раньше, батюшка, прошу тебя отвезти меня в монастырь к благочестивым сёстрам, где я собираюсь пробыть до Пасхи, чтобы молитвой и добрыми делами искупить свои прегрешения.

На губах Евреинова уже дрожал какой-то взволновавший его вопрос, но он сдержался и, положив руку на плечо Анны и нежно притянув её к себе, произнёс:

— Твои прегрешения? Глупая детка! Как легко должны весить твои грехи на чаше весов Божественного милосердия! Но слишком часто бывает в жизни, что безвинные страдают, искупая грехи виновных.

— Разве это не было уделом нашего Спасителя? — нежно сказала Анна.

Снова Евреинов, казалось, хотел спросить что-то, и снова этот вопрос невыговоренный замер в глубине души.

— Пусть будет так, как ты хочешь, — произнёс он, — разумеется, я ни на минуту не подумаю удерживать тебя от тех благочестивых намерений, на которых прежде настаивал сам. До Пасхи, — прибавил он с облегчением переводя дух, — вернётся из своей поездки умудрённый Небом отец Филарет, и тогда все наши заботы мы представим на его совет и защиту. Ну, а теперь, дитя моё, приляг ненадолго, чтобы отдохнуть и набраться сил для волнений вечера.

Анна со страдальческим вздохом кивнула головой и опять поднялась к себе в комнату. Она отослала прочь девушек, покончивших с работой, и прилегла на кровать. Но сон бежал её глаз, и она лежала, погруженная в раздумье, изредка молитвенно шевеля губами.

На этот раз Ревентлов появился значительно ранее, чтобы отвезти Анну в Зимний дворец.

— Пред спектаклем должна состояться ещё одна репетиция, — сказал он.

Анна поспешно закончила свой туалет и закуталась в просторную меховую шубу; затем она печально и вся дрожа села в сани. Погруженная в свои мысли, она даже не заметила, что маленькие, покрытые громадной медвежьей полостью санки были без кучера. Едва экипаж тронулся со двора, как она торопливо склонилась к Ревентлову, положила ему руку на плечо и сказала:

— Прошу вас, сверните в сторону, мне необходимо поговорить с вами.

— Да и мне тоже. Поэтому-то я и взял санки без кучера и явился на час раньше под предлогом, будто пред представлением должна состояться ещё одна репетиция, — ответил Ревентлов.

Девушка прижалась к барону, он направил сильного, рослого, бежавшего крупной рысью рысака к Неве и пустил его по ледяной дороге. Вскоре дома Невского проспекта скрылись из вида, и они помчались по бесконечному, пустынному снежному полю под покровом ярко сверкающих с неба звёзд.

— Выслушайте меня, — сказала Анна. — Нам необходимо расстаться на некоторое время; я должна удалиться в монастырь, чтобы там искать себе убежища и защиты.

— Защиты? Но от чего или от кого? — испуганно воскликнул Ревентлов, перекладывая вожжи в левую руку, а правой обвивая гибкий стан девушки, дрожавшей, словно в лихорадке. — Что же грозит тебе? Разве ты не в безопасности у отца в доме? И почему ты вдруг заговорила со мной в таком странном тоне? Ну, расскажи же мне, в чём дело! Ты ведь знаешь, что ты — моё единственное счастье на земле. Ты знаешь или должна знать, как я люблю тебя. И разве это Небо не было немым свидетелем нашего счастья? Разве эти звёздочки не подсматривали за нами, когда мои уста тянулись к твоим устам?..

Барон склонился к девушке.

— Я знаю это, — сказала она, нежно отталкивая его от себя, — и именно потому, что я знаю это, я должна поделиться с вами. Иван Иванович Шувалов, — решительно заговорила она, словно желая сбросить поскорее с души угнетающее её бремя, — недавно говорил со мной в таком тоне, в таких словах... сопровождал это такими взглядами... что я не могу ошибиться... И вот, когда я думаю о том, что Шувалов — первое лицо в государстве после императрицы, что даже мой отец не в силах был бы защитить меня, хотя бы ценой своей жизни, от его посягательств, то меня охватывает смертельный ужас!

— Иван Шувалов? — воскликнул Ревентлов. — Так, значит, твой отец был прав? Значит, я был просто безумным слепцом? А я ещё дал ему честное слово, что буду следить за тобой и ни на минуту не выпущу из глаз!

— Так, значит, батюшка всё знает? — сказала Анна. — О, теперь я понимаю его печальные, скорбные взгляды! Завтра рано утром я уеду в монастырь. Там я буду защищена от грозящей мне опасности. Вы будете думать обо мне, не правда ли? — продолжала она. — До Пасхи вы столкуетесь с батюшкой о том, что нам делать. Ну, а до того времени Шувалов забудет меня, и мы, хотя и вдали от Петербурга, спокойно будем наслаждаться нашим тихим счастьем, если только, — тихо прибавила она, опуская свой взор, — вы способны найти счастье со мною, бедной, вдали от пышного двора!

— Вдали от всего света, — пламенно воскликнул молодой человек, — только бы ты была со мной!

Анна радостно взглянула на барона.

— Всё-таки, — мрачно продолжал барон, дрожа и задыхаясь от волнения, — как ни серьёзна угрожающая тебе опасность, имеется средство отвратить её. Однако же туча, собравшаяся над моей головой, более зловеща. Против молний, которые уже сверкают из её недр, нет защиты, нет спасения, кроме бегства за границу.

Анна испуганно с изумлением взглянула на него и дрожа спросила:

— В чём дело? Неужели вам снова грозит тюремное заключение?

— Тюремное заключение? — с горькой усмешкой повторил Ревентлов. — В золочёной клетке. Мне стыдно говорить с тобой об этом! Императрица, — продолжал он, близко склоняясь к Анне, — бросила на меня такой же взгляд благоволения, как и Шувалов на тебя. Она имеет на меня свои виды, ну, а там, где она вожделеет, она повелевает, и против её царственной воли в России не существует стен и монастырей!

— Ужасно! — воскликнула Анна. — В чём мы провинились? Ведь мы никому не причинили зла! А все хотят погубить наше счастье!