Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

— Да, да, вы совершенно правы! — воскликнул Ревентлов. — О, будьте спокойны, я сумею устроиться так, чтобы постоянно быть возле неё. Ну, а если понадобится, то моя рука умеет владеть шпагой; дорогу к вашей дочери этот вельможа найдёт только через мой труп!

— Тогда я со спокойным сердцем доверяю вам своего ребёнка. Вы чужой нам, но я уверен, что у вас верное и доброе сердце, так что вы не забудете, как я и Анна пустили в ход всё возможное, чтобы выручить вас из беды!

— Никогда, никогда я не забуду этого! Будьте уверены! Каждая капля моей крови принадлежит вам!..

— Прежде всего, — ответил ему Евреинов, — старайтесь, чтобы Анна ничего не заметила. Пусть она не теряет обычной непринуждённости. Шувалов — очень проницательный человек и скоро заподозрит что-нибудь неладное. Да и постарайтесь разогнать скопившиеся над её головой тучи так, чтобы не смутить невинного покоя её чистого сердца. Ну, а теперь ступайте, барон, прошу вас!.. Никогда нельзя знать, нет ли шпионов Шувалова среди гостей, и чем менее люди будут предполагать о нашем соглашении, тем вероятнее успех.

Он встал и с равнодушным видом принялся хлопотать по хозяйству.

Ревентлов допил свой чай, а затем вскоре простился с самым равнодушным выражением лица и уехал во дворец, собираясь испросить у великого князя отпуск на всё время театральных репетиций.

Отец Филарет по уходе Евреинова снова погрузился в молитвенное созерцание. Его глаза сомкнулись, словно он хотел удалить от души, рвавшейся к небесным откровениям, все земные заботы. Могучая голова свесилась на грудь и с уст начали срываться громкие всхрапы, что доказывало, насколько земные волнения и неприятности были далеки от души монаха.

Он не слыхал шума открывшейся двери и не заметил прихода монашка, состоявшего в непосредственном услужении у архиепископа; этот монах медленной, неслышной поступью подошёл к стулу отца Филарета и на момент задумался, нарушать ли ему или нет благочестивый его покой. Он несколько раз тихонько окликнул, но это не могло привлечь внимания столь глубоко погрузившегося в самосозерцание отца Филарета. Тогда монах решился осторожно и благоговейно потрясти его за плечо, но понадобилось довольно продолжительно и сильно трясти его, чтобы обратить на себя внимание.

Отец Филарет открыл глаза, поднял кверху голову и посмотрел на стоявшего перед ним монаха с таким глубоким удивлением, которое явно свидетельствовало, что он не может так быстро спуститься на землю из высоких заоблачных сфер.

— Прости, достопочтенный отче, — сказал монах, — если я был принуждён потревожить твой покой. Но его высокопреосвященство послал меня, чтобы привести тебя сейчас же к нему.

Отец Филарет встал, смиренно склонил голову, оправил своё просторное монашеское одеяние, широкими складками облегавшее его богатырское тело, и, не говоря ни слова, отправился за монахом в покои архиепископа Феофана.

Архиепископ жил в простой белой, оштукатуренной келье, которая содержалась по строгим правилам монашеского воздержания и имела в себе не больше удобств, чем келья отца Филарета.

Последний, пройдя к его высокопреосвященству, долго оставался там. Архиепископ строго-настрого приказал, чтобы их не беспокоили; в приёмной к обычному выходу архиепископа собралась масса всевозможного духовенства, и на всех лицах было написано жадное любопытство: что же такое делается за этой так долго запертой дверью. Разумеется, никто не осмеливался высказывать по этому поводу вслух какие-либо предположения, но все мысленно связывали эту продолжительность аудиенции с тем фактом, что непосредственно перед этим высокопреосвященного вызывали во дворец. Да, кроме того, хотя всем было известно благоволение архиепископа Феофана к отцу Филарету, но такое долгое собеседование, и притом окружённое такой глубокой таинственностью, казалось странным и необычным.

Наконец, больше чем через час отец Филарет вышел из покоев архиепископа. Его могучий стан казался теперь ещё выше и сильнее, ещё шире его гигантская грудь, горделивая улыбка играла на устах, а глаза сверкали решимостью и отвагой. Теперь он был похож не на священнослужителя, кроткая душа которого склонна лишь к молитвенному созерцанию и бдению, а скорей на солдата, получившего приказ кинуться в бой ради великой цели и ценной добычи.

Духовенство, ждавшее в приёмной, немедленно обступило его. Отец Филарет отвечал на обращённые к нему приветствия без всякого высокомерия, но с рассеянным равнодушием прошёл сквозь почтительно расступавшуюся толпу, будучи погружен в мысли, навеянные на него разговором с высокопреосвященным. Это ещё более убеждало всех, что разговор был действительно важным... и лестным для монаха.

Беспокойное возбуждение, которое монахи старались подавить и скрыть под маской смиренного благочестия, чуждого всякой мирской суеты, возросло ещё более, когда архиепископ отдал приказание, чтобы немедленно запрягли тройку монастырских лошадей в удобные дорожные сани и предоставили их в распоряжение отца Филарета; кучеру было приказано сейчас же собираться в дорогу.

В монастыре было обыкновение, что жаждавшие духовного поучения монахи обращались к отцу Филарету и просили у него наставлений и руководства. В этот день число таких жаждавших возросло до необыкновенной цифры — чуть ли не весь монастырь охватило страстное желание немедленно отправиться к отцу Филарету для молитвенного собеседования. Но гигант-монах встречал их далеко не ласково и быстро выпроваживал восвояси. Пытливые, бегающие глаза монахов не могли при этом увидеть в его келье ничего особенного, кроме большой корзины, в которую он упаковывал своё платье, несколько книг и кое-какие запасы, хранившиеся в шкафу и принесённые ему Евреиновым ещё с утра.

Затем отец Филарет приказал принести себе из монастырской кухни и погребов побольше холодных закусок и несколько бутылок самых крепких водок и настоек; всё это он тотчас же спрятал в недра своей объёмистой корзины.

Занимаясь всеми этими приготовлениями, он послал служку за послушником Григорием Потёмкиным с приказом ему немедленно явиться. Когда молодой человек с бледными, прекрасными чертами лица и пламенным взглядом появился на пороге кельи, отец Филарет старательно запер дверь и положил свою могучую длань на плечо тощего послушника с такой силой, что тот даже согнулся, и сказал:

— Я избрал тебя, Григорий, чтобы ты сопровождал меня в далёком путешествии, которое предпринимается с серьёзной и очень важной целью по приказанию и благословению его высокопреосвященства.

При этих словах Потёмкин вспыхнул от радости.