Грегор Самаров - На пороге трона

Подевиль взял пакет и взглянул на него с некоторой долей недоверия.

— А от кого исходят эти сообщения? — спросил он.

— Его величество, — ответил Легран, — не будет иметь сомнений в этом отношении, после того как прочтёт письма.

— Видите ли, — сказал Подевиль, — так как я всё же не облечён властью вскрывать депеши, направленные к его величеству, то могу судить о важности ваших сообщений лишь по источнику, из которого они исходят. Однако такое рассмотрение для меня является необходимым, чтобы оградить меня от опасности покинуть свой пост и совершить такое длинное путешествие из-за пустяков.

— Вы и сами поймёте, — возразил Легран, — что в подобных обстоятельствах нельзя назвать имя... Тем не менее могу сказать вам, что если бы прусский король, чтобы отыскать виновника сообщений, перерыл всю Россию снизу доверху, до самого трона, то всего одною ступенью ниже престола императрицы обнаружил бы друга, который в состоянии оказать ему такую услугу и осмеливается оказать её.

Подевиль низко склонился и с выражением истинного благоговения спрятал пакет в карман своего мундира.

— А чтобы дать вам приблизительное понятие о том, что содержат в себе эти сообщения и что они могут быть ценны для короля, — продолжал Легран, — я позволю себе прибавить ещё нечто. С такою точностью оно, может быть, и не изложено в письме, так как окончательно определилось в своих деталях лишь сегодня вечером.

Подевиль вежливым жестом руки предложил Леграну продолжать.

— Фельдмаршал Апраксин, — снова начал он, — выступит завтра утром из Мемеля и отправится походом на юг.

На лице Подевиля выразилось боязливое беспокойство.

— Генерал Сибильский, — продолжал Легран, — будет командовать авангардом, граф Румянцев два дня спустя поведёт арьергард.

Подевиль, улыбаясь, закивал головой.

— Движение войск будет направлено, — продолжал Легран, — по низине Прегеля, между Инстербургом и Велау.

Подевиль поднял свой изумлённый взор.

— Фельдмаршал Левальдт, — продолжал Легран, — несомненно, сочтёт необходимым предпринять рекогносцировку против армии, с той стороны приближающейся к Кёнигсбергу.

— Левальдт слаб, — раздумчиво заметил Подевиль.

— Для рекогносцировки и не нужны большие силы, — возразил Легран, — фельдмаршал Левальдт наткнётся на корпус генерала Сибильского... но ни в коем случае не найдёт там энергичного и опасного отпора и, разумеется, ознакомившись с положением и силами наступающего врага, вернётся опять к непосредственному прикрытию Кёнигсберга.

— А затем? — спросил Подевиль, губы которого тронула едва заметная улыбка одобрения.

— Затем, — продолжал Легран, — произойдёт сражение... пушки скажут своё слово в кампании этого года, а фельдмаршал Апраксин из-за надвигающейся осени едва ли сочтёт выгодным дальнейшее наступление и повернёт на зимние квартиры. В Петербурге будет царить всеобщая радость: у императрицы — потому, что прусские войска отступили перед Апраксиным, а у одного высокого поклонника прусского короля — потому, что у его великого друга короля освободится армия, которую можно будет обратить на защиту от врага с другого фронта.

— И это — правда? — спросил Подевиль, и его взор засветился радостью.

— Это — такая же истина, как и то, что я здесь перед вами, — ответил Легран, — и со дня на день вы будете всё более и более убеждаться в том, что всё исполнится так, как я вам сказал.

— В самом деле, я обязан вам огромной благодарностью... Ваши сообщения, хотя бы одни лишь те, которые вы передали мне устно, столь важны, что я попрошу капитана в течение ещё этого часа взять курс на Кёнигсберг... Чем я могу выразить вам свою благодарность?

— Глубочайшим молчанием, — ответил Легран, — по крайней мере, до тех пор, пока всё на свете будет обстоять так, как сегодня... Но, — продолжал он, — настанет время, когда слово прусского короля, против которого в настоящую минуту идут походом русские войска, будет всемогуще у императора всероссийского... И вот, когда наступит это время, я попрошу вас вспомнить об этой минуте и воскресить также в памяти его величества имя того человека, который имеет счастье сослужить ему службу.

— Ваше имя? — спросил Подевиль, вынимая из кармана записную книжку.

— Прошу вас! — воскликнул Легран, боязливо протягивая руку. — Оставьте карандаш и бумагу... карандаш и бумага — петля, уже многим затянувшая шею.

Подевиль засмеялся и снова спрятал записную книжку.

— Моя память достаточно хороша, — сказал он, — следовательно, отложим карандаш и бумагу.

— В таком случае прошу вас сохранить в своей памяти имя человека, которого зовут Легран и который принадлежит к канцелярии господина Волкова.

— Я запомню это имя, — учтиво произнёс Подевиль, — и убеждён, что и его величество король удержит его в своей изумительной памяти.

— Ну, а теперь прошу вас отправить меня обратно, — сказал Легран, — чтобы я мог быть до наступления дня снова в Мемеле, так как если при мне уже и нет более ничего опасного, то всё же мне было бы приятно, если бы моё отсутствие осталось незамеченным.

Подевиль обменялся со спутником Леграна ещё несколькими словами, произнесёнными вполголоса, а затем провёл их обоих на палубу. По знаку капитана маленький бот был снова спущен на воду, и вскоре под могучими, размашистыми ударами весел он отплыл от корабля, отвозя на сушу его ночных посетителей. Последние пошли тою же дорогой, которой и пришли сюда. Легран был веселее, чем прежде, по его виду было заметно, что он чувствовал значительное облегчение, и он не раз пытался завязать разговор со своим спутником, но последний хранил то же упорное молчание, как и до их поездки, и через двор и задний ход маленького дома снова провёл его в сапожную мастерскую, стеклянный шар в которой всё ещё распространял свой мягкий, яркий свет.

— Солдаты либо ушли, либо спят, — сказал он затем, прислушиваясь к происходившему на улице, где всё уже успокоилось, — вы будете иметь возможность беспрепятственно возвратиться обратно... — Затем он, уже шагая по коридору, чтобы открыть дверной засов, продолжал: — Помните, что если завтра во мне возникнет малейшее подозрение, если я лишь замечу, что за мной наблюдают, то там, за городом на виселице, имеется ещё достаточно места.

Прежде чем Легран мог ответить что-либо на эти странные прощальные слова, он был уже вытолкнут через открытую дверь на улицу и услышал, как за его спиной снова заскрипел задвигаемый засов. Несколько русских солдат спали, растянувшись на соломе и на походных койках вокруг стола, заставленного пустыми бутылками. Улицы были пустынны. Начинал брезжить утренний рассвет. Легран повернул к ратуше, и так как он на чистом русском языке объяснил часовым, что он — слуга фельдмаршала, то они пропустили его, и он пробрался к себе в комнату, прежде чем кто-либо из окружающих фельдмаршала проснулся.