Константин Шильдкрет - Царский суд

— Верь Богу, боярин, никому я зла не думал делать... А мне всё счастье моё помутили, душу из меня вынули, нищету нам с отцом подстроили — как я узнал из грамотки отцовой — приказные люди скопом, буесловием, лжою... Теперь отец выкоропался... Правда наша чище солнца стала... Пусть же великий государь даст мне поле с моими обидчиками! Первого назову Нечайку Коптева... другого — губнова старосту Змеева... да ещё воеводу новгородского, вора и грабителя, князя Ивашку Шуйского, что мучит народ, слушая клеврета своего, дьячишку Суету... Выдаст мне государь головой этих недругов, решителей моего счастия — я последнюю каплю крови отдам за его милость. Зло мне делал ватажник; князь Курлятев отягчил мою участь; голова Яхонтов безвинно ругался надо мной — чёрт с ними!.. Мне только с троими дайте, с первыми, разделаться сполна... Дьячишку — зверям кину на потраву... пусть ребрушки у его милости посчитают!.. Остальное зло забуду охотно — не ведали, что творили, окаянные! А эти трое... да дьяк Суета, мерзавец... ведали, что зло делают... и творили пакость не сумняся... совести тёмной не зазираючи... Вот где зло искоренить!..

— Спасибо тебе, друг Суббота, что правильно ты рассуждаешь... Проклятая прибыль доводит земских вожаков до общего притесненья людей Московского царства. Но, знаешь, друг, вся их ватага — земские-то кровопийцы — друг за друга стоят как один человек... Мирским негодяям сердобольные власти помогают... Государь возложить коли вздумает опалу на ворогов — просьбы да поруки, чуть не в тысячу голов за одного подают. Не сильна жалобница мирских — духовные приступят, и грозя и умоляя да на душу свою с государевой грех снимая. Со всем этим собором не сладить батюшке Ивану Васильевичу... хоша он, под иной час, и яр у нас — да отходчив: распустят нюни перед им, он и смилуется, чего доброго. Да теперь, вишь, беззакония грешников превзошли главу их и близок час гнева... Государь из столицы съехал... в слободу одну... Нас разослал набирать по городам верных людей, к нему в защиту. И не воротится в Москву без того, чтобы земцы не поступились ему своими обычными моленьями за опальных. Я знаю наших: трусливы как зайцы! Припугнёт он их оставленьем своим, они и ото всего отступятся... Тогда все мы, ближние слуги государевы, опричь его, никому шапки ломать не будем... Выделит он нам медвежьи жеребьи из земель и угодьев своих ворогов... всем им башки поснимаем, начиная с приспешников до повелителей... Ни один адашевец не убежит, разве как голова их — сам Алёшка... отравиться поторопится со страху...

— А вороги-то мои... как знать, адашевцы ли?

— Да говоришь ты, семь лет тебя здесь продержали. В ту-то пору Алёшки Адашева да попа Селивёрстки на всех воеводствах и во всех приказах слуги верные сидели и заодно воровали... то-то хвалёное управленье было, умирать не надо... што в рот, то спасибо!

— Так... всей ватагой и кутили и мутили?..

— А то што ж... Надоели, наконец, государю их воровства — и нашлись добрые люди: намотали ему на ус... что попу простому править, выше архиреев стоя, грех великий. Преподобной Левкий прямо доказал, как вредно попа-проходима слушаться... Тут покончили, забывшись совсем, вороги царицу Настасью: опоили, вишь, утроба чуть не лопнула, а худощава была в последние годы... Отчего же раздуть, коли не от лихого зелья? Царь и прозрел в печали великой... Мы, разумеется, тешили его, как могли... чтобы забыл потерю. Отец Мисайло у черкашен выспросил, что бабы у их больно приглядные. И затребовали княжну черкасскую... подлинно, не покойнице чета, всем взяла. Да и погневливее будет, чем царица Настасья: ту не скоро, бывало, раздражишь, а эта — что зелье (порох)!.. Разом взорвёт! Ей — всё нипочём. И царь таков же теперь... Полно ему неволить себя!..

— И доступен государь жалобщикам?

— На ворогов-то своих? Как же!.. Всё выслушает — и рассудит. Ступай к нам... Я уж с десяток подобрал: молодец к молодцу... все обиженные, как ты же... Хочешь, впишу сейчас же тебя?

— Погоди, милостивец... дай в толк взять!.. Я не прочь... послужить государю.

— Не неволю!.. — проговорил Яковлев, берясь за столб, в котором вписаны были навербованные в новую службу царскую служилые люди. — Подумай, пожалуй... Я бы советовал и не думавши идти. Поверь, честь велика, и житьё будет привольное, меньше ответственное, больше и справедливей ценимое... Десять сотен ведь всего набирать велено... Сотни с две уж на примете есть. Я готов тебя в свою десятню занести. Не какие-нибудь тут оборвыши вписаны... На прощанье попросился сам дворской Афанасий Иваныч, князь Вяземский. За ним есть, как и я же, два стольника, шестеро стряпчих, голова пятисотенной, князь Токмаков... Тебя за ним впишу... Из каких ты?

— Боярский сын, Суббота Осорьин... коли милость будет...

— Изволь... Потом у всех государь имена сам переменит либо прозванья свои даст.

— Только вот что, государь милостивой... прежде решенья моего пусти ты меня хоть на неделю к отцу съездить... Письмо его позапрошлое лето только получил — и сам не знаю: как он и что теперь...

— Изволь, настрочим тебе пропуск по третий день Рождества... явишься в Александрову слободу, что за лаврой Троицкой...

— И ничего мне не будет от головы да от воеводы?..

— Как смеют... коли я пущу?! Хочешь, припишу «нигде не задерживать»?

— Будь милостив.

— Почему не исполнить твоей просьбы... изволь! Будь же к сроку готов... туда. Куда ехать-то тебе?

— В Новгородскую четь, в Водскую пятину, в Ореховский уезд...

— О! Да как далеко отсель!., не успеешь... на Крещенье пусть срок! Буду в Москве в ту пору. Явись ко мне... в Китай, по стороне Знаменского монастыря двор мой... помни же!.. На, возьми на дорогу это...

Он подал кошелёк Субботе.

Пропуск вручён, и, освобождённый в первый раз после семи лет ссылки, Суббота поехал из Переяславля Рязанского новой дорогой, не чуя под собой земли. Конь был здоровый и прежде вечера домчал до Рязани... Перед Москвой пришлось день потерять, пока впустили в столицу, оцепленную словно от какого нашествия. С отъездом царя Москва загрустила. Народ толпился в храмах, служил молебны. Везде уныние.

— Что такое у вас поделалось? — примеряя новый охабень и сторговав чуть не за бесценок пышный, яркоцветный кафтан, спросил Суббота у купца.

— Ты приезжий, должно быть, и не ведаешь, что царь-государь нас оставил. Посольство нарядили мы к ему... принять-то принял, да наговорил про такие новшества. А сам всё грозил да сулил гнев свой. Так что у всех голова кругом идёт. Что-то будет?!

— Я сам слуга царский... государь хочет только земских волостелей унять, а народу обид меньше доведётся.

— Дай-то Бог! Да не верится... по делу-то не то!.. Страхи великие отовсюду, завести, говорят, хочет свою стражу — самых лютых людей набирают...

Суббота крепко задумался — и в ум его запало подозрение: «Не мне ли быть в числе этих лютых-то? Кому они люты-то будут?.. Ну, как да народу... а не притеснителям?..»