Константин Шильдкрет - Царский суд

— Не моё дело это — нече и спрашивать.

— Окромя того, что требуется. Так ты вправду Осорьин! Губной признал, — обратился Суета к Субботе, а от него к ватажнику и крикнул:— Стало, ты, старый вор, кабалу явил облыжную... А в Судебнике стоит... за облыжное показание...

— Помилуй! — крикнул, грохнувшись на колени, ватажник.

— Не перечь... и то ещё бить не велел... Это после будет... говори: за сколько рублёв долгу писана кабала?..

— За одиннадцать... кажется.

— Вишь, мошенник... со счёту даже сбиваешься, ясно, своровать хотел... Вынимай дважды одиннадцать рублёв, коли в колодку не хочешь... за облыжное воровство... Подьячий, пиши. С вора доправить следует по боярскому веленью, чтобы воровать было неповадно, пени за воровскую кабалу вдвое — сиречь двадцать рублёв и два рубля, бездоимочно... Каким промыслом живёшь?

— Мы медведей водим.

— Много ли их?

— Пять медведей: три мишука, две медведицы.

— Изрядно. Где стоишь?

— На улице на Рогатице, у Климки у Онуфрева на дворе.

— Ярыга! Эй, кто здесь дневальный?

— Чего изволишь, я — Митюк Абросимов.

— Бери, Митюк, трёх человек стрельцов да шестерых понятых, веди на Рогатицу, на двор к Климке Онуфреву. Там остановились вредные люди, поводыри, бездельные мужичонки, да с ними пять голов мишуков, самцов с самками. Всю эту самую ватагу забери и веди на воеводский двор сего часу... всех, никого не упустя, ни единого, затем што оные воры, забывши крестное целование и диавольскую лесть излюбя, народ честной прельщают, у Чернова люда деньги за посмех обирают. Слышь... всё исполнишь, как повелено.

— Слышу.

— Иди же! А старого вора до взноса двадцати двух рублёв на правёж поставити... и колодки наложить теперя.

— Господин честной, не тронь медведушек, трижды внесу.

— Давай.

Старик стал распоясываться и из-под пояса добыл кожаную мошну с серебром и принялся считать. Отсчитав же, положил на прилавок к казначею.

Тот стал считать и, пересчитав, взглянул на дьяка.

— Сколько внёс?

— Двадцать два рубли, семь алтын, восемь денег новгородскими.

— Не трижды, как хотел...

— Видит Господь, в мошне осталось всего пять алтын...

— Ну... Бог с тобой. Подручный у ярыги дневального есть?

— Есть, — отозвался тот из-за перегородки.

— Ступай сюда! Бери старого вора теперь и сведи его в город, в колодничью избу... да скрути понадёжнее, штобы не утёк...

— Не боишься ты Бога, господин дьяк, коли обижаешь так бедных людей! — взвыл ватажник, которому подручный принялся руки крутить за спину.

— Не боялся бы Бога, злых людей, тебе подобных, на волю бы выпускал, а то врёшь... шутишь... не уйти от нас... Веди скорее! — крикнул затем на подручного, и тот поволок старика вон из приказной избы.

— Ну, брат, теперь твоя очередь, беглец!.. — кивнул Суета Субботе.

— Я не бегал никуда.

— Где же пропадал? Не слыхал, што ль, што баял губной? Отвечай же по чистой совести, не потая ничего, как на духу попу...

— Я не думал пропадать. После обиды, что нам нанёс Нечай Коптев, я поехал с его двора и чуть не замёрз... в этом самом кафтане и без шапки... Нашли меня монахи Корнильевой пустыни... выпользовали от немощи... А потом я к весёлым попал... и от их... к ватажнику...

— Чего же перечишь, что не бегал?.. Это самое твоё странствие за што же счесть, коли не за беганье от царской службы в явочную пору?

— На службу явиться мне было не про што и не с чем... без коня я, без оружия и без брони...

— И это всё пропил... в непотребстве... Так ведь? Коли медвежьим вожаком стал, мужика смутил... в кабалу к ему пошёл...

— Не шёл я в кабалу... то чистая ложь...

— Ну, ладно... всё ложь, а ты чище света солнечного... А великий государь воеводам гневное слово пишет, за ваши бездельные огурства да отлыниванья от службы, да от десятни... И то чините непригоже. И за такое воровство, указом князя, его милости наместника Новагорода Великого и Пскова и прочиих городов со пригороды, подлежишь ты, Суббота, опале государевой всемерно и кажненью тяжкому; но князь-государь наместник, вняв сродственному ему милосердию, повелением указал тебя, прогульника и вора, ради твоего исправления, отослать к полковым воеводам в Переяславль Рязанской и вписать в десятню бессрочных высылок, и быти тебе там до новой посылки.

— Да с чем мне ехать?.. Домой нужно быть и отца отыскать да срядиться к сроку...

— Отец твой в Москве теперя-тко; а пускать тебя в Белокаменную — опять сбежишь... — отозвался злой старик Змеев, нахально подсмеиваясь.

— Не в Москву, а домой, к нам.

— Да куда к вам, коли всё описано на великого государя? Как Бортенев ни ершился, да пришлось уступить нам, — прихвастнул, заведомо пускаясь лгать, Змеев, обращаясь к дьяку Суете.

— Что же, у его своего и нетути теперя ничего, што ль? — спросил губного дьяк.

— Ни синя пороха... всё Божье да государево.

— Ну, ин и из государева... отписного коня выдать, да пику, да саадак, да шапку железную... а сухарями сами оделим...

— Благодарствую твоей милости, — высказался тронутый Суббота, принимая за чистую монету дьячью мнимую заботливость, — куда же идти мне теперь прикажешь?

— В колодничью, известно, сведут... Сиди там до отправки.

— Да за что же сидеть-то мне там с извергами, что ожидать должны наказанья...

— И ты жди... воевода велел бить тебя батогами... до отправленья... за прогул и непотребства.

— Увидим, кто осмелится бить слугу государева!

— А хочешь?

— Не смеешь ты!.. Не удастся свинье на небо взглянуть.

— А взглянет свинья, как пить дать взглянет, — язвительно прошипел взбешённый Суета. — Эй, ярыги дневальные... батогов! Бери его... растягивай!.. — крикнул дьяк и указал на изумлённого Субботу.

Тот, безоружный, приготовился к обороне, но десять человек одного, хотя и силача, осилили, повалили, сорвали кафтан и избили батогами до того, что поднять нужно было с пола надменного Осорьина, пылавшего бессильным бешенством.

— Помни же, приказная змея, по твоей милости мои побои... отплачу с лихвой.

— Пожалуй, попомним... в другой раз побольше всыплем. Сведите в колодничью поостыть горячее сердце!.. — нахально засмеялся дьяк, когда уводили избитого.

Русь при первых царях славилась уже обширностью, но сравнительно с этим и бедностью населения — скученного более только вокруг столицы, где земля была вся на счету и пашня врывалась в леса дремучие некогда. Теперь они уже начинали приметно редеть и в Московском уезде. Тяжёлая нужда заставляла распахивать новины и смотреть на подмосковные усадьбы служилых людей как на главные источники прокорма для самих владельцев и многочисленной дворовой челяди их, за неимением хороших путей для подвоза. Зато в Заокской стороне, бывшем Рязанском уделе, земля почти ни во что не ценилась ещё и в XVI веке. Что же было за Рязанью — о том в Москве имели самое поверхностное (чтобы не сказать, сбивчивое) понятие, считая там уже граничную черту с станищами кочевников, никогда точно не проводимую по пустыни-степи.