Константин Шильдкрет - Царский суд

— Да я не прогневлять твою милость, а с доброго сердца хотел поздравствовать... по отечеству взвеличать.

— То-то! По отечеству величать? Изволь: батько Захар-Удача мой... Мёду! Пьём! — и, осушив тяжёлую стопу, скатился совсем обессиленный удалец под лавку и захрапел, вздрагивая по временам в тяжёлом сне.

В кабалу, с пересказа мнимого слепца, вошло полное имя закрепощённого ватагой — и отпереться ему от дачи кабалы нельзя, за вставкою трёх послухов [3] Свидетелей. , якобы упрошенных самим отдавшимся своей охотой.

В ватаге ладил Суббота с медведями одними. Косматые скоморохи полюбили не на шутку своего плясуна. А иной раз, как расходится наш угар-молодец, он забывал и свою ненавистную долю, носясь в бешеной пляске между подпрыгивающими мишуками. Случись в Ржеве-Пустой быть на представленье вдове молодой, боярыне. Понравились ей ради новости и оживлённые медвежьи прыжки, и разные кривлянья, искажавшие человеческие ощущения, по звериному уменью. Но когда выпрыгнул Суббота и начал с судорожной дрожью похлопывать и подёргивать Марью Ивановну, нисколько и не гневавшуюся за эти любезности, — боярыня глаз не спускала с ловкого и осанистого Субботы и, сама не зная как, заразилась тоской по красавцу. Всего один раз встретились глаза зрительницы и плясуна. Как же не назвать после этого такого молодца выходцем с того света? Ни хожденья по монастырям, ни обильные милостыни, ни отчитыванья опытных в духовном врачестве старцев и стариц — ничто не помогало бедняжке. Говорят, и теперь она ещё всё тоскует да хиреет, места не находя себе от тоски. Бесстрашный глава ватаги один только руки себе потирает, глядя, как после каждого представления с Субботою, при обходе с бубном рядов распотешенных слушателей, обильные сборы денежек с лихвою уже усотеряют его взнос за удалого плясуна кабатчику. Сам плясун был между тем постоянно мрачен и озлоблен. Никому он ничего не говорит, да и не слушает, что ему говорят. Выходит к публике не часто, на своей полной воле: не захочет — ничем не принудишь и не уговоришь. На уговоры и умасливания упрямец начнёт только бросать озлобленные взгляды да затрясётся иной раз от бешенства. Приносят ему и склянку с одуряющею влагою, но не всегда схватится за неё этот изверг не изверг, а дикарь. Заведомо с чёрным делом, должно быть, на душе, если ещё не хуже что — могли с некоторою даже вероятностью, пожалуй, думать сторонние люди, кому выпадал случай видеть Субботу, озлобленного и мрачного. Когда же хватить удастся всепримиряющей хмельной браги или горячего вина — делается он сам не свой и, отуманив, разумеется, ум, развёртывает удаль свою до полного очарования дивовавшегося зрителя. Быстрота бешеных перевёртов и дерзость прискоков выходят уже из всяких пределов. Что тогда делает он из медведей — мудрено пересказать: звери повинуются ему рабски, мгновенно очарованные пламенем устремлённого на них взгляда, истинно адского. Тут уже в кружащейся голове зрителей сливаются в одно: и пляски медвежьи, и сверхчеловечья удаль, с мельканьем ещё каких-то будто образин, высовывающих языки словно под гул высвистыванья сквозь зубы плясуна. И пока продолжаются эти бесовское крученье, с гиканьем под звуки бубна, и писк дудки вожака — у зрителей только сердце замирает от какого-то дикого непередаваемого ощущения. Жилки все трепещут у самого бесстрашного человека, а оторваться от потехи и разрушить чары — нет ни силы, ни воли.

Между тем с плясуном самим после каждого представления стали делаться обмороки, и довольно продолжительные. Он стал реже поддаваться искушению осушить стопу. Отталкивая же от себя её, он стал дольше упорствовать в отказе выхода на пляску, когда собирались толпы зрителей. А уж между зрителями много наезжать стало хорошего народа, особенно людей торговых, ничего не жалеющих на потеху. Вожак ватажный, выведенный раз из терпения, посулил железный прут упорствующему кабальному.

— Коли не слушаешь упросов, ужо мы те вот чем научим послушанью!.. — да и замахнулся на угрюмого плясуна старик. Не владел он уже собою, как увидел, что народ начал расходиться, прождав напрасно пляски с утра до полдня.

Только и видел свой прут глава ватаги. Поняв сущность угрозы, силач Суббота свил прут этот, чуть не в палец толщиною, в шнурочек меньше четверти да и бросил им в испуганного угрожателя.

— Есть не дадим — смиришься поневоле!.. — решил мнимый слепец, запирая на замок каюту упрямца, который при этом только больше побледнел.

Прошло два дня. Замок не отпирался, да и узник не давал знака, чтобы в чём нуждался или чего желал. Проезжал на ту пору дьяк приказный из Великого Новагорода и стал просить главу ватаги потешить его — показать пляски человечьи с медведями.

— Ваша честь, хоша и прискорбно нам, а должны мы донести твоему степенству, что всей бы душой рады показать это самое... да боюся, с упрямцем ничего не поделать... хуже, чем дерево...

— Какой упрямец?

— Да этот самый проходимец, плясун-от наш, обозлился сам не знает про што и с голоду мрёт, а не покоряется.

— Да какой он такой человек есть?

— Попросту сказать, кабальный мой... пошёл к нам в кабалу за одиннадцать рублёв, в прожиток, да от рук отбился... И вином спаиваем, кажись, вволю, да норовит вельми, и норову самово проклятого; не захочет — ни в жисть не принудишь...

— А коли кабальный — чего же с ним и толковать: в кандалах под плеть! Она, друг сердечный, хоша какую дурь выгонит неотменно. Пробрать бы его только...

— Коли бы милость твоя сам его в чувствие привёл?

— Почему не так. Приведите...

Стали стучаться в закуту Субботину, отомкнули замок. Не откликается. Отворили дверь — лежит он ничком, а не спит.

— Его милость дьяк с Новагорода зовёт тебя.

— Что ему надо?

— Хочет просить тебя досужество показать.

— Дьяк... из Новагорода? Слаб я от нееды.

— Подкрепись. Вольно же тебе упрямиться да на всё серчать, на еду даже.

— Я на еду не серчал, а тебе покориться — ни в жисть.

Явилась закуска и брага и водка. Мнимый слепец, кланяясь, повторял:

— Голубчик, Субботушка, не губи ты моей головушки, не круши себя, кушай, что душеньке угодно. Потешь его милость только. Машенька стосковалась по тебе. От еды, сердешная, отстала. Ей-Богу, право!

Суббота принялся за еду, язвительно усмехаясь. Насытился и, отпихнув поставец, встал и спросил: где там дьяк-то?

Набольший поспешил уведомить его милость, что одно упоминанье про его честь возымело надлежащую силу на упрямца, нет сомнения, готового показать свою удаль. Дьяк с самыми приятными ожиданиями встретил рослого молодца, подошедшего довольно развязно и спросившего: зачем звали его?