Константин Шильдкрет - Царский суд

— Я не писал, а подпись свою по сходству отрицать не смею, — отозвался первым сам чтец, скорее других, как видно, пришедший в себя. — Кто это сделал, твоему благородию, господин боярин, конечно, известнее? А что сделано воровски — это ясно.

— Стало, ты, боярин, заподозриваешь подлог?.. Изрядно! Укажи же признаки, так, говоришь, тебе ясные?

— Ясны они, боярин, будут и тебе, коли изволишь принять труд рассудить, что всё здесь написанное не имеет основы. Разве приговоры без повода пишутся? Где же указаны поводы богопротивного дела, допуская — даже для пристрастного судьи — неподобность во многих уликах? Здесь ведь ни одного повода нет! Стало быть, клевета не сумела даже сговор свой подкрепить никаким доказательством, которое бы подтверждало способность поверить лже беспутной. Чем же, к примеру сказать, воровской приговор являет свою подобность? Говорится ли о нарушении явном прав наших Москвой при настоящем владыке, либо сказывает ли приговор о нестерпимых притесненьях, не вынеся которых мы очертя голову пустились к пропасти ляшского владенья? Либо имеем мы в виду иного правителя, которого поддержат ляхи как подручника их, а нам за им жить будет на всей на нашей воле.

— Довольно!.. — крикнул Малюта. — Сам злодей, изменник, выдал себя своим словоохотством... Договорился...

— До чего же я договорился? — спокойно, сдержанно, но решительно отозвался чтец. — Я высказываю воровство поддельного приговора, на котором времени даже не обозначено...

— Кажется, есть... — вполголоса отозвался про себя Волынец. От Малюты не скрылась эта его самовыдача; и хваток за руку Тарасом не остался тоже незамеченным для рысьего взгляда Иоаннова допытчика.

Он сообразил мгновенно, в какое положение ставил себя, и, ловко обратив в грубую шутку свою укоризну, поспешил засмеяться, ответив оскорблённому, задабривая:

— А ты, боярин, и не понял, как мы заводим тенёта к изловленью вора подлинного, якобы переходя на его сторону?.. Одарил тебя Бог умом-разумом супротив других прочих, стало, не след тебе заключать, что и мы можем верить легко сказкам. Доводы твои кто же не признает правыми? Наше дело, как ты говорил, воистину докопаться до виновников сговора и до писавших его; да насчёт рукоприкладств: как и чем сделаны? А самой-от приговор возьмём в Москву, так как за им присланы мы от государя. Велит он разведать, как и очутиться тут мог, в неподобном месте, и для чего...

— Известно, для воровства!.. Попы-писаки... Кто ж, окромя них, засунуть может за икону? — отозвался благосклонным, но каким-то нестерпимо обидным тоном казначей Фуников, давно уже озиравший соборную утварь, свечники и ризы на иконах чистого серебра и золота.

Как бы не слыша его и случайно остановившись, Малюта продолжал ласковее, насколько позволял ему грубый голос:

— Наше дело представить государю, что здесь было, воровство указать несомненное да получить приказ: что дальше делать? Перед вами всё было — мы тут ни при чём... Прошу о виденном не калякать раньше.

Суровый взгляд, брошенный при последних словах, шёл вразрез с предыдущим задобриваньем. Впрочем, объясняемые каждым по-своему, все признавали слова эти не предвещавшими особенного зла, а только угрозу в предотвращение пустых толкований о том, что должно оставаться не для всех известным.

Эта успокоительная прелюдия, к несчастию, в дальнейшем развитии трагедии оказалась только пробой почвы со стороны затягивателя узла, каким был Малюта Скуратов, мастер своего дела.

Вечером в этот день, увозя с собой из Новагорода связанного софийского ключаря, ничего не могшего ответить на вопрос, как очутился за иконой приговор, тоже не выпускаемый из рук, Бельский позвал на пару слов Волынца.

— Твоя работа доведена только до половины. Написал ты приговор без числа затем, что отложен он до принятья князем Владимиром подговора на правленье в Новагороде... Где же лежит такой подговор?

Петруха затрясся, слушая эти слова, показавшие ему, что Малюте стряпня его вся открыта и поздно запираться на подделке.

— Не знаю ничего больше... — отозвался бездельник с усилием.

— Кнутья да спицы у нас есть, чтобы подновить твою память... Я, впрочем, торопить не буду до приезда в слободу. А коли понадобится этот приговор и захочется тебе противенёк снять, для памяти, што ль... во всякое время я готов дать. В Твери мы остановимся на трое суток. Времени довольно. А коли не будет подговор явлен каким новым парнем, до последнего стану, перед слободой — колодка на шею наложится в пять пуд со стулом. И рот, кстати, заклеплется надёжно, до передачи в катские руки. Помни же!

В последний вечер в Твери Малюта воротился с Отроча монастыря гневный и крепко озабоченный. По себе судил он других до сих пор безошибочно: отплатить злом за зло — так праведно! Тем паче воздать клеветнику, низкому подкапывателю под доброе имя.

В первый раз в жизни приходилось теперь убедиться ему, что есть упорные люди, говорящие «нет» на вопрос: зол ли человек, им плативший за добро злом?

В Отроче монастыре заключён был бывший митрополит Филипп. Пал он вследствие целой сети клевет. Эти клеветы измышлял искусный мастер их, архиепископ новгородский Пимен. Филипп знал это, но на вопрос Малюты подтвердить зло, ему нанесённое Пименом, ответил:

— Не знаю!

Эта запинка в выполнении плана, решённого в голове Малюты, стоила жизни Филиппу, однако стойкость праведника осталась всё же загадкой для чёрной души Григория Лукьяныча.

— Ему же пользы искал: государь призрел бы на смиренье, попамятовал бы, что крутенько повернул: не так надо было — так нет, упорствует! Не знаю! А сам, может, сто раз говаривал, что по милости сватушки, князя Владимира, из чернецов наверх вышел... Ловок Пимен, неча сказать. Да и мы — не олухи! Басманчика заставим болтаться между небом и землёй. Заодно уж пусть тогда дрыгается взаправь, а не лицедейски, как в напущенном сне в царской ложне...

Высказывая вслух свои планы и неудачи, Малюта вздрогнул, почуяв, что он не один. Броситься вперёд, схватить за шиворот мужика, который, притаивая дыханье, стоял перед дверью из сеней во мраке, было для всполошённого делом мгновения. Рука, державшая находку, так же мгновенно распустилась, когда схваченный оказался не кто другой, как Петруха.

— Готово, значит? — осклабившись зверски, спросил Малюта.

— Принёс целовальник один досканец, не угодно ль глянуть? Нет ли нужного? В кабаке, говорит, убили вечор мужичка разгульные люди каки-то. Убитый, вишь, пробирался просёлком в Старицу с Новагорода и нёс за пазухой доскан...

— Вижу взаправду, что ты парень мастероват на все руки... Увидим ужо, что там... — и сам внимательно пробегал хитро придуманный новый образец искусства Волынца — подговор по заказу.