Константин Шильдкрет - Царский суд

— Никак, впрямь подговор! — выговорил Малюта весело и доброжелательно, дочитав до конца. — Находишь ты, брат Петруха, истинно в пору и в меру, что может потребоваться!

— Придётся в меру, коли кнуты да спицы обещаны, да колодка, да в зубы затычка.

— То на упрямцев, а таким молодцам, как ты, — московки в мошну да царская милость.

— И вольно будет душу отвести?

— Чем угодно, окромя обношенья воевод.

— Не Басманчиков...

— Язык держать за зубами — первое дело! — перебивая его, заговорил с важностью Малюта. — Нужно знать, не Алексея ли Басманова, завзятого скомороха, были развесёлые, убившие мужика с досканом?

— В его селе, над Тьмакою, — поспешил отозваться Петруха.

На непересказ вполне всех вопросов и ответов в этот вечер, во время этого своего рода допроса, — мы полагаем, читатели наши не посетуют. Малюта крепко прикрутил новым подделываньем к мнимой измене новгородцев ничего не думавшего князя Владимира да вместе с ним Алексея Басманова и архиепископа Пимена.

Мертвецки пьяный Петруха очувствовался наутро в пошевнях, летевших вскачь окольными путями, минуя Москву, в слободу Александровскую.

— Что привёз: добро или зло? — увидя коварного Малюту, спросил бывший уж до того не в духе Грозный.

— Больше зла, чем добра, открывается, — загадочно и уклончиво отозвался разыскиватель. — Одно добро: не увернуться будет теперь и твоему врагу, брату двоюродному!.. Ни твоему скомороху Алёшке, — дерзко и решительно отрезал Малюта.

Иоанн побледнел и, взяв за руку страшного доносчика, увёл в свою образную.

Начался шёпот, перерываемый вздохами царя. Иоанн при чтении поддельного подговора, видимо, крепился; он то бросал чтение, то кидался на колени перед образом, то вставал и, порывистыми движениями проявляя больше и больше овладевавшее им бешенство, произносил угрозы и проклятия. Снова успокоиваясь немного, принимался читать хитро составленную мнимую договорную грамоту. Наконец царь осилил её, но уже находясь в таком положении ярости, при котором вылетают вместо слов — междометия. Смысл их поясняли злобно вращаемые очи, налитые кровью.

Малюта не дремал. Послав за врачом царским Бомелием, приготовлявшим не один уже раз сильные яды, он наказал ему приготовить две, равной величины, чаши с малвазией. Проходимец-врач, пользовавшийся чуть не безграничной в ту пору доверенностью Иоанна, силён был в изобретениях по части токсикологии — и на этот раз употребил для растворения в чистом греческом вине тёплую неаполитанскую воду, изобретённую незадолго до того знаменитой отравительницей. Вино с этой водой получало приятный яркий цвет рубина, подернутый по краям чаши поясом мелких пузырьков густой пены.

Наступил вечер, а царь не прикасался к яствам накрытого стола семейного. Тускло горели оплывшие свечи в мёртвой тиши светлицы царской, когда донесение, что приехал внезапно призванный князь Владимир Андреевич с супругой, подняло недвижно до того сидевшего Иоанна с его царского седалища. Бледный, со сверкающими глазами и нервною дрожью, страшен был в эту минуту Иван Васильевич. Грозным представлялся он теперь и членам своего семейства.

Старший сын, идя рядом с дядей, как-то боязливо ступал по ковру отцовской светлицы. Княгиня Владимирова почувствовала вдруг овладевшее ею тяжёлое волнение от внезапного ужаса.

Вот подошли они к столу — и Иоанн, встав со своего кресла с злобой, перешедшей все пределы, вне себя, прерывавшимся голосом проговорил:

— Привет великому князю новогородскому и его великой княгине!

— Что это значит: такой приём и такие слова? — робко, но с достоинством отозвался князь Владимир Андреевич.

— Это значит, — громовым голосом разразился Иоанн, — что твоя измена вся мне известна и пришёл час расплаты. Бомелий! Подай чаши князю и княгине... Мы их поздравствуем.

При произнесении имени Бомелия несчастный князь Владимир понял значение этой заздравной чаши и, с отвращением отстраняя её от себя, молвил:

— Наш закон христианский запрещает нам класть на себя руки. Пусть отравят нас другие, а не мы сами. Волею чаши этой я не приму...

— Заставлю, так выпьешь!.. — крикнул Иоанн, трясясь от злобы.

— Не всё ли равно, что заставляют пить, что льют в рот? — сказала величественно супруга князя Владимира. — Грех смерти ляжет не на тебя, милый, а на того, кто велит нам пить.

Бомелий приступил ещё ближе с роковыми чашами. Князь Владимир подался назад, ища как бы в глазах племянника опоры и защиты. Царевич, поникнув головою, дрожал от ужаса. В глазах княгини блеснула слеза скорби. Превозмогши её, она твёрдо взяла чашу и выпила, сказав мужу: «Прощай!»

Князь Владимир зарыдал; опустился на колени; горячо молился несколько мгновений и потом, взяв чашу, сказал Иоанну не без горечи:

— Умирая от руки твоей невинным, призываю тебя к ответу перед Страшным Судией.

— Пусть нас там судят, а теперь мой суд совершился над тобой, изменником и врагом моим! — жёстко выговорил Грозный и махнул рукою, чтобы увели чету отравленных.

Поворотясь затем, чтобы уйти самому, Иоанн увидел подле себя Алексея Басманова.

Как бы стряхивая ядовитое насекомое, Иоанн стал обмахивать рукава своей ферязи и голосом, полным жестокости и отвращения, указав гневным взглядом на недавнего своего любимца, проговорил скороговоркою:

— Раздавить эту гадину, чтобы, после злодея брата моего, и об этом больше не поминать.

— Государь, чем я прогневил тебя! — крикнул было ловкий придворный, но тяжёлые рукавицы двух кромешников, по указанию Малюты, зажали ему рот. С этой минуты не стало ни слуху ни духу про Алексея Данилыча.

Рассказывал наутро Гагара-кромешник своему приятелю, такому же извергу Шипуле:

— Вечор праздник был на нашей улице. Григорий Лукьяныч Федьку Басманова посылал батьку повершить. Вот бы ты посмотрел, какую рожу скорчил он? Прикинулся, якобы не понял, да как дядюшка зыкнул вдругорядь — пошёл, покачиваясь, делать нече...

— И справил, всё как следует?

— У него спрашивай, милый человек... Я почём знаю... Видал сегодня, мертвецки пьян, а на роже ни кровинки. Вот, значит, лихой молодец!

— Да, брат, избави Бог нас с тобой от такой участи... Родной сын?!

В то время, когда происходил этот разговор перед жилищем Григорья Лукьяныча Бельского, он потребовал к себе стремянного Осётра.

Страшно переменился Суббота в эти немногие дни после встречи с дядею. Похудел он, постарел, и в кудрях показался серебряный отлив. Выражение лица получило большую сосредоточенность, но при этом и большую жестокость.

— Я звал тебя, Суббота, чтобы взять с собой. Едем мы попрежь великого государя. Нужно шею свернуть одному ворогу-упрямцу. За твою неудержь, что дьяка затравил в Новагороде, есть случай теперь заслужить полное отпущенье: сверни шею старому коршуну и — квит будешь со мной. На случай, коли сердце не выдержит и пустится на новую расправу с ворогом твоим — я заступа, не выдам!