Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Бологов разделся, охотно рассуждал с комитетчиками, любовался фарфоровыми чашками — тончайшими, узорными, добытыми ординарцем Ноя в тайнике каменного дома.

— Который час? — спохватился он. — Ого! Четверть девятого. Скоро будет поезд на Псков.

Ной успокоил:

— Поезда ноне ходят, как им вздумается. Услышим гудок — станция близко. Чаевничайте, Григорий Кириллыч.

— Такого чаю давно не пил, — сказал Бологов. — Где вы раздобыли?

— Фронтовые трофеи допиваем.

Но надо же и главный вопрос решить!..

— Ну, так с чего начнете? Думаю, надо сразу поднять весь полк. Прежде всего казаков. Я разговаривал с офицерами — обижаются на комитет. Напрасно вы их обходите. Надо к ним прислушиваться, господин хорунжий. Не собирать их, понятно, но с каждым в отдельности надо войти в контакт. Прежде всего свяжитесь с поручиком Хомутовым.

— В нашей казарме проживает, — сказал Павлов, представитель оренбургских казаков.

Бологов достал портсигар и хотел закурить.

— Попрошу не курить, Григорий Кириллыч, — остановил Ной без стеснения. — Табачного дыму не переношу.

— Не курите? Извините. — Бологов поморщился.

— Не курит и не пьет, — пояснил Крыслов. — Скажи на милость, Ной Васильевич, как ты не приучился курить?

— Ни к чему, Иван Тимофеевич.

— Дык на позиции-то как без курева! Хоть красное-то вино потребляешь?

— Для ошалелости пьют, Иван Тимофеевич, а к чему мне из памяти выскакивать?

— Гляди ты! — зудит дальше Крыслов. — И по бабенкам не горазд, слышал?

— Я еще холостой.

— Дык самое время! — подмигнул усатый Павлов, вылезая из-за стола и подвигая свой стул поближе к печке. — Покель холостуешь — не зевай! Я, бывало, сколь девок и баб перещупал в холостяцтве!

Ной глянул на Павлова:

— А те девки какими стали потом, Яков Георгиевич? Кому нужна щупаная и лапаная? Вдовцу только. Вить она опосля чужих щупаний ни кочерга, ни свечка, а обгорелая головешка.

— Что верно, то верно, Ной Васильевич, — согласно кивнул Сазонов.

Бологов, недоумевая, водит глазами по комитетчикам, а те льют слово по слову, развалясь на стульях, будто на посиделки сошлись.

— С чего же вы начнете двадцать шестого? — напористее давит Бологов, поднимаясь.

Ной словно не слышал вопроса:

— Хочу спросить про письмо, которое вы получили из Красноярска. По какой причине казачье войско не признало там Советы? Из каких соображений?

— Понятно, из каких. Жиды захватили власть, как и в Петрограде. Это же ясно.

Ной покачал головой:

— Ясности покуда нету. Должно, другая причина. Эсеры, может, напустили туману?

Бологов сузил кошачьи глаза:

— А что эсеры? Эсеры — самая верная народная партия. Я что-то вас не понимаю, господин хорунжий! Я тоже эсер.

— Слышал, — скупо кивнул Ной. — Только у господ эсеров нонешних, как офицеров так и генералов, чтой-то мозолей на ладонях не видывал. И соль хлебопашцев, как вот у казаков, по хребтовине не выступала. Откуда знать разным серым, что надобно народу?

— Извините, хорунжий, но подобные рассуждения неуместны для вас, — заметил Бологов. — Вы же полный георгиевский кавалер! За царя и отечество…

— Про царя разговору не будет, — отсек Ной. — Письмо почитать можно?

— Такие письма, Ной Васильевич, не держат при себе. Сжег. — Бологов взглянул на ручные часы. — Десятый час! Бог ты мой! Скоро будет поезд, а вы мне так и не сказали ничего существенного. До двадцать шестого осталась неделя! Вам надо успеть подготовить полк, особенно два стрелковых батальона. Казаки у вас молодцы — хоть сейчас на коня! Подъем чувствуется.

— Оно так, — хитро поддакнул Ной. — Хоть сейчас на коня, а потом окажутся под конем, в снегу и грязи, за упокой господи!..

Скуластое лицо Бологова побагровело. Он уперся взглядом в хорунжего:

— Я вас совершенно не понимаю! Вы же приняли решение!

— Какое решение?

— Как, то есть?!

— Комитет еще не принял решения. Думаем. Сядь, посиди покуда.

— Ну, знаете ли, председатель! — Сотника проняла дрожь с ног до головы. — Вы и в самом деле Конь Рыжий!

Ной медленно встал — глаза сужены, рука сжимает эфес шашки. Сотник попятился, бормоча:

— Извините, пожалуйста, господин хорунжий. Про Коня Рыжего в штабе у вас слышал. Обмолвился. Виноват.

Ной ничего не сказал, опустился на стул, вздохнул и опять начал думать.

Трое членов комитета тоже вроде мозгуют.

Санька Круглов притащил из недр пустого дома нарубленных половиц, подшуровал. «буржуйку» и сел в угол — подальше от думщиков.

Молчат.

Время идет.

Сотник Бологов успел одеться — бекеша, ремень с кобурой, шашка — то на того узрится, то на другого, раздувает ноздри, смотрит на часы, в окна, а ноги так и прядут, будто ток утаптывают,

— Ну?!

Никакого ответа.

Тянут, сучат время в нитки, мотают на клубок: скребут в затылках, навинчивают усы и — ни слова.

— В молчанку играете, что ли? Так и скажите: ответа не будет. Я успею сбегать в штаб полка.

— Беги, может, сам полковник решит с генералами.

— Так, значит, не будет ответа?

— Будет. За семь минут до отхода поезда. Гляди на часы.

— Почему за семь минут? — хлопает глазами сотник.

— Ответственные решения завсегда принимаются за семь минут до кризиса.

— Какого кризиса?

— Духа, следственно.

— Ничего не понимаю!

— Молодой еще, мало был на позиции. С какого года?

— Девяносто четвертого. А что?

— Я с девяностого, а на позиции с марта четырнадцатого.

— Да при чем тут года!

— При своем месте.

— Не понимаю!

— В поезде поймешь, когда будешь ехать из Гатчины в Псков. Там соберешься с мыслей.

— Взопреть можно с вами!

— Попрей — не вредно. Жар костей не ломит.

— Вот на чем выиграли большевики! На вашем тугодумстве. Пока вы вот так сидели и думали, кучка большевиков из Смольного захватила власть.

— Стал быть, сила была у той кучки, — согласно кивнул головой Ной.

— Ну, знаете ли, председатель! Скажу… — Но сотник больше ничего не сказал, а Ной не стал спрашивать.

В январской морозной стыни за окном послышался протяжный мык паровоза, прибывшего из Петрограда.

Сотника как поленом шибануло:

— Поезд же! Поезд! Слышите?

— Не сейчас уйдет. Гатчина — большая станция.

Ной снова примолк.

— Да вы что? Я же опоздаю на поезд! Голову с меня снимут в штабе корпуса.

— Не сымут. У штабных свои головы в тумане — к чему им твоя. Морока одна.

— Это-это-это… — Сотника начинало потряхивать. — Ну, я ухожу! Думайте. Черт с вами!

— Не чертись — нехорошо, Григорий Кириллыч, — пробурлил Ной, обихаживая кудрявую бороду. Поднялся: — Решенье наше такое: сообщенье центра мы, полковой комитет, выслушали и обдумали. Полк наш разноперый, не так, чтоб чисто казачий, не так, чтоб чисто пехотный, сводный и сбродный, следственно. Ни в каких восстаньях участия не принимал. Но, как тайный центр корпуса востребовал, отвечаем: наш полк не садил большевиков в Смольный и не нам гнать их оттуда. Кто их сажал, тот пущай и сымает, ежли чем не потрафили.