Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Командовал сотней карателей, — досказал Ной, оглядываясь на трибунальщиков. — А свидетели где? А может, тот был Иван Иванович, а этот — Мстислав Леопольдович!

— ЧК затребует документы из жандармских архивов.

— Откуда?

— Из Красноярска.

— Господи прости! До бога далеко, до Красноярска еще дальше. Время ли? Тут момент играет. Ни лишнего слова, ни шагу в кусты. Огонь только разгорается — тушить надо умеючи. Сами могем сгореть. Вот эти казаки, какие прибежали сюда, за мной пойдут. А другие? А два полка в Петрограде? Куда они шатнутся? Офицерье у них верховодит. Запала ждут. То и оно! А что произойдет в Пскове завтра? Известно мне или тебе? Иди с ординарцем, чаю попей. Я тут останусь с трибунальцами и комитетчиками. Тебя сейчас спрашивать не будут.

Ной даже и не заметил, как невзначай перешел в разговоре с Селестиной на «ты», чему и она, впрочем, не удивилась.

Трибунальцы выслушали показания Ноя и Саньки, осмотрели место недавней трагедии, трупы, засаду Саньки, вымеряли шагами расстояние от палисадника до окна и от ворот ограды до убитого Дарлай-Назарова, приказали убрать тела и пошли в дом.

Карпов закурил и поднес Ною портсигар:

— Угощайтесь, Ной Васильевич.

— Не курящий.

— Из Минусинского уезда, слышал? Знаю ваши края — отбывал там ссылку. Вы меня не узнаете?

Ной быстро взглянул в лицо говорящего: коренастый, узколицый с бородкой — вроде не видывал.

— Впервой вижу, извиняйте.

— А я не забыл, как вы меня привязывали к бревнам салика перед Большим порогом. Забыли про Тоджу и Урянхай?

— Господи, помилуй! — ахнул Ной. — Земля-то, она круглая, выходит.

— Выходит так. Но сейчас нам надо совместными усилиями удержать полк от восстания, а не салик с бревнами. Это немножко потруднее. На Дону восстали казаки, слышали?

— А как в Брест-Литовске? — спросил Ной.

— Пока ничего определенного. Немцы затягивают переговоры.

Вызвали Дальчевского и Мотовилова. Как же они возмущались преступлением офицеров! Хорунжий молодец, что сумел скараулить преступников.

— Подобных офицеров я лично пристрелил бы, как собак! — яростно сказал Дальчевский и, обращаясь к Селестине Гриве, склонил голову: — Виноват перед вами, товарищ комиссар артбригады!

— Я теперь не комиссар, господин полковник, — перебила Селестина Грива. — Комиссаром назначен товарищ Карпов.

Лицо Дальчевского будто отвердело. Вот так сюрприз! Он, Дальчевский, впервые о том слышит. Как же люди Мотовилова не разведали?

Склонив голову перед Селестиной, Дальчевский еще раз принес свои извинения за то, что в его полку находились такие мерзавцы.

— Мне стыдно, поверьте, стыдно!

Селестина покривила вспухшие губы, но смолчала. Наказ Ноя помнит. Ни слова лишнего. Она видела, как Ной уважительно разговаривал с Дальчевским и Мотовиловым, хотя карие глаза его будто дымились от сдерживаемой ярости.

Карпов и трибунальцы ушли вскоре после Дальчевского с Мотовиловым, и с ними Селестина Грива.

Комитетчики еще посидели у председателя, повздыхали, да Ной спровадил их, напомнив: завтра — суббота, 26 января!..

Остались вдвоем.

— Ну, пятница выдалась, будь она проклята! — ругнулся Ной, пошатываясь. — Коня, и того можно уездить.

— Суббота началась, не пятница, — поправил Санька, дополнив: — Двадцать шестое января!

— Двадцать шестое?! — вздрогнул Ной, словно Санька стеганул его плетью: — Живо спать!

Метель свистит, поет, сыплет снегом, январь щелкает зубами, целует в щеки до розовости, упаси бог, до белизны; хватает за нос, губы твердеют; матросу Ивану Свиридову — неугревно в суконном бушлате, в старых ботинках с подковками, маузер оттянул плечо. Вместе с ним на перроне матросы из отряда, охраняющего станцию Гатчина и доглядывающего за сводным Сибирским полком.

Поодаль от Свиридова, невдалеке от продовольственных складов, бывших помещений станции, засыпаемых снегом сверху и с боков, стоит Ной в бекеше, под ремнями, при шашке, в белой папахе, а за его спиной — конь под седлом.

Матросы под свист метели переговариваются:

— Гляди, Иван, Конь Рыжий, как вкопанный. Стоит и стоит. Чего он тут пришвартовался?

— Как бы этот Конь, братишки, не дал нам сегодня копытами, — бурчит Свиридов, пританцовывая на одном месте. — Это же не казаки — чугунные якоря. Буза с ними. Тут может очень просто заваруха произойти. Я никак не мог разузнать, по какой причине на семь вечера назначен митинг. И хорунжий вихляет: казаки, говорит, думают круг собирать. Врет, Рыжий! В Луге бузят минометчики, в Пскове зашевелились эсеры, а в Суйде утром женский батальон станцию захватил, и ревкомовцев перестреляли, сволочи. Вот в чем штука!

— Да мы же были там позавчера, — сказал один из матросов.

— Позавчера — не сегодня. Та командирша батальона стервой оказалась. Под большевичку играла, гадина. И вот, пожалуйста, перещелкали ревком и станцию держат.

— Да ведь матросский отряд прошел в Суйду! Или они там не разделались с бабами?

— Все может быть.

— Такого не бывает, комиссар!

— Всякое бывает, братишки! Если бы наши разогнали их там — было бы сообщение. Кто на телефоне?

— Сыровцев.

— Идите узнавайте. Один кто-нибудь.

— Надо звонить в Смольный!

— Зачем? И так ясно. Приказ получен: подготовить полк к бою.

— А что полковник?

— Полковник кивает на комитет, а комитетчики на штаб. И вот собирают митинг. Так что нам, братишки, надо будет собраться в кулак.

— Уложить Коня Рыжего до митинга, и — порядок на вахте!

— Не один Конь Рыжий в полку. Эсеров надо бы давно вывернуть под пятки. Я говорил Подвойскому: шатается полк, эсеры раскачивают. Вздул меня. Мы, говорит, послали тебя в полк проникать в глубь казачьей массы и разоблачать махинации эсеров. А у этих краснобаев правых и у меньшевиков платформа самая подходящая для казаков! Проникни!

— Лбы!

— Дубовые!

— Чугунные!

— Конь Рыжий, кажись, ждет поезда из Пскова, — сказал матрос.

Комиссар поглядел на Ноя:

— Похоже!

— А если подкатят к Гатчине эшелоны с восставшими полками из Пскова и с батальонами из Луг и Суйды? — сказал длинный сутулый матрос в шапке с опущенными ушами. — А нас тут сколько? Девятнадцать. В куски изрубят. И батарейцы не помогут — определенно!

— Отдай швартовы и шпарь по шпалам, в Питер, — ворчнул комиссар. — Подождем. А на митинг — в бескозырках, для бодрости.

— Без ушей останемся!

Вернулся матрос с телефона.

— Связи с Суйдой нету.

— Та-а-ак. Ясно. Я пойду в стрелковые батальоны, а ты, Рассохин, подымешь всех по боевой тревоге!

Ветер. Ветер с Финского залива. Злющий ветер Балтики. Снег перестал, и сразу взял свои градусы мороз. Четверть шестого, а темно; январь куцехвостый, не день — ладонь с обрубленными пальцами.