Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

В стороне от Ноя седая машинистка быстро печатает протокол митинга:

«Та-та-та-та-та-та-та-та!..»

А что если ночью или на рассвете воскресенья подойдут к Гатчине мятежные эшелоны из Пскова, как о том стращали офицеры?

«Та-та-та-та-та-та-та-та!..»

Так и будет: посекут из пулеметов, а чего доброго — хвостанут из орудий прямо с железнодорожных платформ, займут Гатчину и попрут на Петроград…

Крутятся, крутятся жернова в башке.

Пулеметная дробь стихла, и сразу стало как-то чуждо, не по себе. Поднял голову — старушка ушла, накрыв машинку черным чехлом.

Подумалось: как будет после войны? Сразу ли втянется в тишину, или долго еще будет вспоминать себя с шашкою, свистящею над головой, и с перекосившимся от ярости лицом?

Тоска схлынула, как волна с берега, веки слипаются — сон морит.

В писарскую раза три заглядывал Санька, он не посмел тревожить думающего Ноя, и никого из командиров не пустил к нему:

— Дайте ему дых перевести, леший! Сами, поди, всласть выспались, а мы за двое суток часа три урвали, и то с надрывом от всех переживаний.

Не тревожили…

Голова тяжелеет, не поднять от рук, отерпших на золотом эфесе.

Ной не заметил, как в комнату вошла Селестина и долго смотрела от двери на его огненную голову, потом окликнула:

— Здравствуйте, Ной Васильевич!

Он вздрогнул и быстро поднялся.

— А, Селестина Ивановна! Здравия желаю.

Ладонь Селестины утонула в его руке.

Что-то было в ее упругом взгляде затаенное внутри. Усталость еще не сошла с лица, в глазах прикипела душевная мука, как это бывает с человеком, когда после страшного боя он вдруг видит себя живым, а кругом — мертвые.

— Присаживайтесь, — подал стул гостье. — Отошли?

Селестина глубоко вздохнула.

— Убитый офицер Голубков оказался членом ЦК левых эсеров, лично готовил покушение на товарища Ленина. ЧК давно разыскивала его.

— Эвон как! — кивнул Ной. — Где же он достал документы Петроградского Совета, какие я вытащил у него из кармана?

— Тут ничего удивительного нет, — ответила Селестина. — У ЦК эсеров есть люди и в Петроградском Совете. Все это размотают теперь.

— Само собой, — поддакнул Ной.

— А я зашла проститься с вами. Вчера не успела сказать, меня посылают с женским продовольственным отрядом в нашу Енисейскую губернию.

— Ну и слава богу!

— Почему?

— Чуток поправитесь после питерской голодовки.

— А!..

Он ее, конечно, видел, в каком она справном теле — ребра пересчитать можно. Смутилась.

— Мне пора, Ной Васильевич. В десять пойдет поезд на Петроград.

— Я вас провожу. А заодно побываю у батарейцев.

Шли улицею. Над Гатчиной вызвездилось небо.

— А вашего дедушку, Василия Васильевича, я хорошо помню, — сказала Селестина. — Мне было одиннадцать лет, когда я гостила в Качалинской. Моей маме он все рассказывал о турецкой войне. Он ведь был героем Болгарии?

— И полным георгиевским кавалером, — дополнил Ной. — Когда же вы были там?

— В девятьсот четвертом году, летом.

— А! Меня тогда в станице не было — в Юзовке с братом работал в шахте.

— В шахте?!

— Коногоном был. Породу и уголь возил по узкоколейке на лошадях. Кони там все слепые. Их ведь как спустят в шахту, так и не подымают бедных, пока не околеют. Вот жалко! Вить животное, и в такой безысходной беде! До сей поры вижу их во снах. А угольная пыль, будь она проклята, до того въедалась в кожу, ни каким мылом не отмоешь. Углекопы, которые в забое работают голыми по пояс, — чистые упокойники. Дорого тот уголек доставался, а заработали мы с братом Василием, вечная ему память, за два года только на обратную дорогу. — Глубоко вздохнув, дополнил: — Эх, сыт голодного сроду не разумел. Кабы казаки оренбургские поработали углекопами, головы у них протрезвились бы. Они ведь из богатых станичников. Как дед ваш, Григорий Анисимович Мещеряк.

— Дедушка умер еще в 1905 году после ареста мамы. Когда жандармы приехали к нему с обыском, он… скоропостижно скончался.

— Эвон ка-ак! Извиняйте, Селестина Ивановна, что слово про деда вашего дурное сказал, когда вы были у меня с комиссаром. Про мертвых не заповедано говорить худо.

На вокзале разноликая толпа осаждала прибывший поезд.

— Ну, а матушка ваша жива? — спросил Ной.

— Мама? — Селестина глубоко вздохнула. — Она погибла еще в девятьсот седьмом. Зарубила ее какая-то казачка в деревне Ошаровой. Тогда всюду рыскали за «бунтовщиками». А мать с отцом везла двух раненых. И кто-то из мужиков выдал их таштыпским казакам. Налетели сотней. Папа успел бежать в тайгу. А мама…

— Таштыпские, говорите? Кто же, кто же это мог быть?! Одна там была только, которая с мужем… — Ной осекся на полуслове. — О, господи! — вырвалось у него. Ведь дяди отца — Кондратий и Леонтий, служили в той сотне. И только одна бездетная Татьяна Семеновна сопровождала мужа. На его крестной матери, выходит, кровь рода Мещеряков!? Господи, да ведь она и сама из того же рода!..

— Что с вами, Ной Васильевич?

— Да ничего, Селестина Ивановна. После митинга все никак не могу с душой собраться.

— Бой вам предстоит трудный. Батальонщицы мадам Леоновой умеют драться. И хорошо вооружены. Не случайно батальон получил от Керенского георгиевское знамя. А многие батальонщицы — кресты и медали.

— В бою не кресты воюют, — ответил Ной. — Мы вот разъезд заняли, для нас там позиция будет самая подходящая. Только бы обошлось без большого кровопролития.

— А знаете, как вас прозвали?

— Знаю. Только ежли поразмыслить, зря не скажут. Казаки шутейно кинули в меня слово, а стрельнули в середину копеечки. В апокалипсисе Иоановом сказано: «И выйдет другой конь рыж, и седящему на нем дано бысть взять мир от земли, и да люди убиют друг друга». Или я в бою на коне рыжем или каком другом, мир несу и благость? Или я шашкою играю, когда головы срубаю? Хотя и противнику на позиции. А что он мне сделал, тот противник, которого я только один момент увидел и — зарубил?! Мир ли то? А мой брат разве виноват был перед тем немцем, который ему начисто голову отрубил, и я то видел самолично? Будет ли этому конец?

Селестина помолчала, как бы решая трудный вопрос, и взволнованно, но твердо ответила:

— Будет, Ной Васильевич! Непременно будет! Научатся же люди когда-то понимать друг друга. Вот вы спасли мне жизнь. За это не благодарят, но я… я буду помнить вас.

Раздался гудок паровоза. Селестина встрепенулась — сейчас отойдет поезд.

— До свидания, Ной Васильевич, — скороговоркой промолвила она и бегом кинулась к вагону. А с подножки уже, махая рукой, крикнула: — Я буду помнить вас!

Когда поезд отошел, Ной мысленно благословил комиссаршу Селестину: «Спаси ее, господи».

И ушел с перрона, еще более растревоженный.