Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Селестина Ивановна! Живая?! Слава Христе! — узнал Ной.

— Живая, — глухо отозвалась она, и голос у нее почему-то оборвался, — только вот… Осторожней снимайте брезент…

Ной наткнулся в темноте на что-то мягкое и, ощупав брезент, откачнулся:

— Что?! Кто там?!

— Пашеньку привезли.

— О, господи!

Ночь, ночь! Беспросветная, темная ночь! А было ли солнце?

Может, не было ни солнца, ни сизого восхода утра, когда она, Селестина, маленькой девочкой поклялась отомстить за смерть матери. Может, не было часовни Прасковеюшки-великомученицы, которую, по преданию, разорвали конями кучумцы, и отец-атаман на месте ее смерти поставил часовенку с позолоченным крестом? И под этой часовенкой без креста и песнопений сегодня они зароют еще одну убиенную Прасковью с младенцем! Может, и Прасковьи-Грушеньки не было?! И Селестины тоже не было?! Что было? И как было?

Селестина шла, шла, упрямо карабкаясь на гору, и слезы застилали ее глаза.

На солнце глядеть — ослепнешь.

Но даже в малой капле росы можно увидеть солнце. И лучи его не жалят, а ласкают!

В одной душе можно увидеть все беды и горе людское. Но почему так мало отпущено счастья человеку? Что ей делать теперь, Селестине? Каким солнцем растопить ненависть, посеянную в сердце?

Артем говорит: ехать в тайгу к Кульчицкому. Там собирается партизанский отряд. Восстание!

Только восстание поможет народу сбросить ярмо ненавистной власти!

Жаль, что Артем не может поехать с Селестиной и Ноем Васильевичем! Он еще надеется на связь с Центром.

Селестина сама не раз встречалась со Станиславом Владимировичем Кульчицким в Минусинске. Интересная личность! Все он за кого-то хлопотал! Какие-то прошения крестьянам писал…

— Пойдем, Селестина Ивановна, — сказал Ной, когда последняя лопата земли была брошена на могилку Прасковьи Дмитриевны.

На горизонте зарделась алая полоска утренней зари. Артем, Абдулла, Селестина и Ной стали спускаться с Караульной горы.

Дорога, дорога!

Лес и небо да горы вокруг!

Они все едут, едут, едут, Селестина и Ной, а конца пути не видно.

Лохматилась осень. Гасли тусклые дни один за другим. Дули ветры, отряхивая наземь желтизну кудрявых берез и багрянец осин по логам. Над тайгою месились тучи, и частенько ночами выпадал снег — начинался октябрь.

Они часто останавливались на привалы, разжигали костер, сушились у огня и грелись, стараясь не попадаться людям на глаза.

Так они и ехали от деревни к деревне берегами Енисея — то правым, то левым, переправляясь на паромах. А осень все гуще и гуще, и холода все сильнее. Травы серебрились от инея.

У Селестины от долгой, непривычной езды в седле болели ноги — еле спешивалась. К концу второй недели добрались до Яновой. Ной решил побывать у Курбатова, понюхать воздух — как и что?..

Уже в надворье он сразу заметил большие перемены в хозяйстве Курбатова. Никто не встретил их, не распахнул ворота, не помог расседлать коней. В ограде пахло запустением. Работницкие избы не светились, хотя Ной с Селестиной приехали потемну. Шорная мастерская Селиверста Назарыча на железном замке. Сам хозяин сошел с крыльца, поприветствовал:

— Милости просим. — А в голосе сумность. Ни улыбки, ни живинки в глазах.

— Дозвольте передохнуть, Терентий Гаврилович, — сказал Ной. — Неделю в пути. Это сродственница моя в дальнем колене… Ну, и товарищ по несчастью. Обскажу потом.

— Проходите, проходите! Не обессудьте, что так встречаем…

В передней избе, где за большим скобленым столом обедало когда-то вместе с хозяевами и работниками до двадцати душ, встретила гостей хозяйка Павлина Афанасьевна, до неузнаваемости постаревшая, да хлопотала с самоваром кормилица семьи — Федосья Наумовна.

Курбатов ни о чем не расспрашивал гостей. И о Дуне даже не вспомнил. За чаем Ной осторожно спросил:

— А где же остальные?

— Э, Ной Васильевич! Много воды утекло за минувший год! Всего и не обскажешь. Горе такое посетило нас, что не знаю, как дальше жить!

— Осиротел, наш дом, навсегда осиротел! — всхлипнула, сморкаясь в платок, Павлина Афанасьевна. — Кешенька наш, помните, которого в баню с собой носили? Помер от тифа. Сорок дней скоро, как схоронили…

— А сыновья — Павел и Александр — в Красную Армию записались добровольцами, — дополнил Терентий Гаврилович. — И Павлуша, кучер, который вас вез, тоже с ними утезенил. Вот за них-то мой дом и разорили. И дочь Глафиру опозорили…

— Как опозорили?!

— В сборне, перед всем людом пороли за братьев. Собаки лютые! Чтоб им всем на осинах передохнуть! Опозорили! Исказнили! Она теперь глаз на люди не кажет. Учительница же! Народ сгоняют в белую армию, как скот. Селиверста Назарыча с сыном под ружьем увели. Помните, шорники были? Избиения и казни по всем деревням идут. В Минусинском уезде вот-вот лопнет котел. Мужики податей не выплачивают, сплошь дезертирство! Страх и горе пеленает людей!..

— Знать, время приспело! — сказал Ной.

— Кажись, приспело, — ответил Курбатов. — Уж ежели эта власть мой дом и семью на распыл пустила, я первый все, что не успели отобрать, партизанам в тайгу отвезу! Есть еще у меня добро. Есть! Кое-что припрятано на заимке. Я за позор своей дочери… — Курбатов не договорил, поднялся из-за стола и заходил по избе размашистыми шагами. От прежней степенности его не осталось и помину. — Собаки лютые! Собаки! Издохну, но отомщу! Ох, силу бы! Оружие!..

— Будет сила, — уверил Ной. — Ярость по всем душам вскипает. Чем лютее будут править, тем скорее пожар займется. В какую сторону податься только? Мы ведь сейчас с Селестиной Ивановной оба, как зафлаженные волки, — признался он. — Скрываемся от властей. Розыски, поди-ка, теперь уж в станицу посланы.

— Трудное у вас положение, — согласился Курбатов. — Хуже некуда! Я сразу так и подумал: в бегах Ной Васильевич. Убьют его казаки за Гатчину и Смольный!..

— Кабы только это! Одна дорога осталась — в тайгу! По слухам, где-то здесь организуется партизанский отряд.

— Откуда у вас такие данные?

— Знающие люди говорили.

Курбатов прошелся вокруг стола, нацедил из самовара чашку чая, сел.

— Есть у меня на примете человек, да только прежде посоветоваться надо, — сказал он, раздумчиво помешивая чай ложечкой. — Погостите денек, отдохните. А я завтра в одно место съезжу.

— Терентий Гаврилыч, вы с Кульчицким незнакомы? — спросила Селестина. — Он тоже политкаторжанин, жил в Дубенском, часто наезжал в Минусинск, когда я там работала.

— Как же! Как же! — оживился Курбатов. — Друзья мы с молодых годов. Вместе в ссылку прибыли. Одно время разошлись как-то. Женился я, семьей обзавелся, хозяйством… Да ухнуло теперь все хозяйство! А он так бессребреником и остался: ни кола, ни двора.! Может, так и надо было? Жену отхватил из богатого кержачьего дома, красавицу, рукодельницу, а ничего не взял у ее папаши в приданое. Проживем, мол, своим трудом. Он же отличный кузнец. Подковы ковать, гвозди там — это для него плевое дело. Ну, а Клавдея его опояски ткет на кротнах. Удивительной красоты. Из гаруса. На божницу бы весить эти опояски — художество! Так и живут в Дубенском. Детей у них нету. Ну, да им и без детей не скучно. Характер у обоих веселый, открытый на чужую беду и на радости. Вот позавчера приезжал ко мне, овес для коней увез, которых мужики прячут в тайге от властей. Вы бы сразу так и сказали, что знаете его. А то ходим вокруг да около! Вам к нему надо подаваться. Повстанческий отряд он организует.