Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Пятерку за пятеркой…

А солнышко припекало…

Потылицын с Коростылевым и прапорщиком Савельевым разделись, сложив бекеши на стол; фыркали кони на привязи возле ограды.

Настал черед драть псаломщика Феодора с Алексеем Пескуненковым.

Феодор подошел к лавке, снял черное одеяние, перекрестился на восток.

Батюшка Григорий не преминул заметить:

— Славно то, Феодор, значит! Славно! Ай, как славно. Так, значит, смиренье снизошло на тебя, яко…

Федор неожиданно гавкнул на батюшку:

— Чтоб тебе язык проглотить, паскуда! Косноязык ты, Григорий, «значит», как и твои сочинения дуболомные, пригодные, «значит», только для употребления в нужниках. Сытый ты боров, а не священник, «значит», — передразнивал батюшку Григория Феодор. — Презираю тебя, скаредное и пакостное творение господа бога. Тьфу тебе на твою жирную харю! Ты есть скверна и смрад отхожего места, а не поп. Тьфу!

От подобной отповеди у батюшки Григория румяные шаньги щек побурели от гнева, курносый нос сморщился, и батюшка, осенив себя крестом, обратился к есаулу Потылицыну:

— Возопил раб сатанинский! Глубь нутра его, значит, преисполнена скверны, значит, не смирения; вопиет, значит, вопиет о достойном наказании! Ибо сей сыроед сермяжный, значит, ездил по деревням от бунтовщика Кульчицкого, яко змий трехглавый. Подбивал посконников к восстанию!

Перепалка псаломщика с попом развеселила Потылицына с Коростылевым.

— Как ты смеешь, смерд, позорить батюшку! — подзудил псаломщика есаул Потылицын.

— Не зрю батюшки! — отпарировал Феодор. — Или вы сами не видите, что сие не человеце, а свиное сало с протухшими яйцами от дня воскрешения Христова, упакованное в сей мешок из кожи Валаамовой ослицы. Ведомо ли вам, господа начальники, что при Советах сей мешок из кожи Валаамовой ослицы статейку тиснул во славу Советов и осанну пел во храме господнем! Да если бы Советы удержались до сей поры, сей поп сочинил бы еще одну отхожеподобную книжку во славу великомучеников Акатуя, а так и Нерчинска!

— О смерд! Смерд! — возопил батюшка Григорий. — Не верьте сему смерду, значит, ибо уста его, значит…

— То и значит, что кобыла скачет, а ты за хвост держишься.

Потылицын с Зефировым ржали, да и казаки покатывались. Кто-то из толпы дубенцев подкинул:

— Наш батюшка по тяжелому сходит и оглянется: нельзя ли матушку покормить!

— Скупердяй!

— За Керенского молебствие служил!

— Он и черту служить будет!

Потылицын почувствовал, что дубенцы поперли не в ту сторону.

— Мо-олча-ать! Сыроеды! Посконники! Дуболомы! А ты, псаломщик, ложись! За поношение священника влупить ему тридцать шомполов. Не плетей — шомполов. — И к толпе: — Есть заступники за псаломщика? Выходи! Три лавки свободных! Ну?!

Не вышли…

— Не быть тебе, значит, во храме божьем, значит, сыроед паскудный! Смерд ты смердящий! — все еще трясся от негодования батюшка Григорий. — Вяжите смерда!

Повалили на лавку, спустили штаны, повязали «смерда» Феодора рядом с Алексеем Пескуненковым, который давно лежал привязанным к лавке.

Шомполом по заду «смерда» и плетью по мужичьей спине. Ах! Ах!

Казачина Глотов отсчитывал шомпола псаломщику:

— Одиннадцать! Две-енадцать! Три-инадцать!..

На счете «одиннадцать» послышались винтовочные выстрелы: Потылицын с Зефировым переглянулись в недоумении.

Выстрелы в улице.

— Бах! Бах! Бах!

Потылицын моментом прыгнул на стол: увидел скачущего казака, стреляющего в воздух.

— Ба-а-анда-а-а! — орал во все горло казак, подскакав к толпе. — Село окружают! Никитин убит!

Потылицын крикнул в толпу:

— Раааасхооодись! Бегоооом! Казаки! Милиционеры! Приготовиться к бою!

Сшибая друг друга с ног, дубенцы кинулись врассыпную по улице, переулку и по оградам — мигом опустела площадь. Есаул Потылицын с Коростылевым успели сесть на коней, оставив свои бекеши на столе, а за ними — прапорщик Савельев, Зефиров… Казаки грудились невдалеке от церковной ограды, как вдруг раздались выстрелы с тыла: прапорщик Савельев повалился с коня.

— С колокольни стреляют! — кто-то крикнул из казаков.

Батюшка Григорий бежал переулком что есть мочи — на коне не догонишь. Откуда только взялась прыть у степенного отца Григория!..

По дороге из Дубенского казаки напоролись на засаду — трех чубатых как не бывало. Из ружей, винтовок стреляют, стреляют!.. Отряд помчался обратно мимо церкви, и тут со всех сторон стрельба.

Пораненные кони ржут, носятся без всадников, со всех сторон крик, и никто из отряда не слушается команды есаула Потылицына и подхорунжего Коростылева; казаки угодили в окружение.

Спешиваясь, бросая коней, они разбегались по огородам, а там через огороды — за село, во все стороны.

Потылицын с Коростылевым, стреляя в белый свет, как в копеечку, летели во весь опор за казаками, вырвавшись из Дубенского. За ними неслись конные повстанцы с Кульчицким и Ноем. От метких выстрелов Ноя то один, то другой слетал с седла. Казаки кинулись врассыпную — кто куда!

Лесом, лесом, без дороги!..

Селестина, раздав все оружие и оседлав коня, присоединилась к трем всадникам, преследующим группу казаков за поскотиной.

Двое, оторвавшись от группы, стали углубляться в лес.

Селестина прицелилась из револьвера и ловко сняла одного. Другой скрылся за кустами.

— Хорошо стреляешь, комиссар! — услышала она позади себя голос. — Будем знакомы — Мамонт Головня! Мне про тебя Кульчицкий сказал. Давай обратно. Того уж не догонишь!

Потылицын с Коростылевым опомнились только в Знаменке, и не задерживаясь, сменив коней, поспешили в Минусинск к управляющему Тарелкину. Так и так — восстание в Дубенском! Отряд уничтожен. Откуда налетела банда — неизвестно. Не менее семисот всадников!

А на самом деле в Дубенском было убито три милиционера, прапорщик Савельев, одиннадцать казаков, да раненых вернулось семнадцать человек.

Потерь со стороны черемушкинцев (это они подоспели на выручку дубенцев) не было.

Звонарь Данила ударил в набат, созывая люд на митинг.

— Бом! Бом! Бом!

— Ти-ли, ти-ли, бом! Бом! Зовем! Зовем!

Мужики свели в церковную ограду двадцать семь казачьих и милицейских коней и рессорный экипаж с пароконной упряжкой. На многих оседланных конях были вьюки с теплой одеждой, провизией и боевыми припасами в сумах.

Тела убитых казаков и милиционеров освободили от одежды и сапог — добро сгодится.

Собрали карабины, шашки, винтовки, ремни с патронными подсумками.

Начался стихийный митинг.

На паперть поднялся длинноногий Кульчицкий:

— Товарищи! Даешь восстание! Другого выхода нет. Ни часу промедления на сборы, иначе уездное правительство успеет стянуть в Минусинск всех казаков округа, и тогда будет поздно!..