Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Огонек на загнетке вот-вот потухнет, а хозяюшка с воссиянным гостем никак не могут намиловаться, запамятовав обо всем на свете.

— Осподи! Осподи! — лопочет Филюша. — Экая ты, Харитиньюшка! Ехал дорогой, а сумленье так-то было: одна ли, думаю?

— Ах ты, рыженький! Какое может быть сумленье? Одна, одна! Бабы у нас в Ошаровой — истые ведьмы окаянные! Мужиков на корню иссушили, а на меня поклеп возводят. Слава богу, что приехал. Малый тополевец-то живой? — вдруг спросила Харитиньюшка, подживив комелек смолеными полешками.

— Выродок-то? Живой, живой. Никакая холера не берет.

Харитиньюшка хихикнула:

— И батюшка так же милует твою Меланью?

— Теперь ему не до милостев, — проворотил Филя. — Еще в страду казаки влупили ему шомполов — нутро отбили, лежмя лежит, а тут вот вдруг поднялся…

Филюша осекся на слове: говорить иль нет дальше?

— Ну и што, поднялся? Меланью прибрал к себе?

— Куды там! Худо у нас в уезде. Сказать и то страшно.

— Говори, говори. Аль не ко мне приехал?

— Дык-дык — тебе можно, та штоб — ни слухом, ни духом в деревню не ушло.

— От меня не упорхнет! — заверила Харитиньюшка. — Тайны соблюдать умею. Вот самовар поставлю, на стол соберу, обскажешь.

Филимон занес в избу из сеней кадушку с медом, сало, а Харитиньюшка собрала на стол угощенье, зажгла коптилку на постном масле — керосину не было. Ну, да Филя, как съездит в город, так доставит керосину и подарочек купит Харитиньюшке, она того достойна.

Сели за стол, тесно друг к дружке, чаек горячий с медом, то-се.

— Дак што приключилось? — спросила.

— Беда пристигла, — вздохнул Филимон, от одного воспоминания о беде холод по спине продрал. — По всему уезду мужики восстанье подняли.

— Да што ты?! — охнула Харитиньюшка. — Ужли восстанье?!

— Не приведи господь, как мужичишки взъярились! Я того не принял, как погибель верная. Потому — власть мужикам не спихнуть, а што опосля будет?

— Беда-то! Беда-то!

— Истинно так!

— Ладно, што уехал. Сгил бы, истинный бог.

— Как пить дать! Али под пулей, али шомполами запороли бы. С отцом окончательно разминулся — никакого житья с ним нету. Слыхано ли, штоб людей старой веры подымать на восстанье? Пущай спытает, ужо. А мне таперь ни к чему возвертаться в тот угол — ни бабы, ни курочки рябы, чуждость! Как токо год-два пройдет, власть укоренится, заявлюсь, хозяйство продам, и перееду к тебе в Ошарову, штоб дом поставить. А покеля у меня белый билет и кони добрые — ямщину гонять буду, проживем, гли?

— Проживем, проживем. Коль прислонился — не бросай, за ради Христа! Я вить не бабий век прожила, а каких-то тридцать годочков.

— В самой поре!

— Ах ты, голубь! Вспоминал меня?

— Без тебя жизни никакой не было, муторность едная, как тина, вроде, — ответствовал Филюша, опрокинув чашку на блюдце и обняв Харитиньюшку. — К Меланье, опосля батюшки, срамно лезти, а одному мыкаться да аукаться — тоска захомутает.

— Не будет тоски, не будет, голубчик ты мой рыженький, — ластилась ладная, русокосая Харитиньюшка, и пахло от нее куделей, бабьим теплом, глаза с поволокою, поливали Филюшу синью поднебесною, и так-то ему хорошо стало, слов нет.

Филя сунул пимы в печку, чтоб к утру просохли, да в постельку к Харитиньюшке под стеженое одеяло. На комельке догорали смоленые полешки, по избенке порхали густые тени, с Енисея слышался треск льда — примораживало. Лед толщину набирал.

Была ночь. И была тьма за окнами моленной.

Прокопий Веденеевич лежал в постели высоко на подушках лицом к образам с горящими свечами в подсвечниках; это была его последняя мирная ночь в собственном доме. Мякинная утроба сбежал — срам и стыд перед единоверцами за паскудного сына, а что поделаешь? Претерпеть надо.

Меланья примостилась с краюшку кровати в черном платье и в черном платке, повязанном по обычаю до бровей, и глаз не могла поднять на свекора — страшно! Лицом почернел, осунулся, борода и космы волос резко отбелились за время хвори и руки иссохли — упокойник!

Попросил горшок.

Меланья сходила за горшком и вышла. Старик долго поднимался, вцепившись, как коршун, в спинку кровати, сполз на пол, и тут ноги не сдюжили — упал, Меланья подоспела, запричитала.

— Ну… чаво ты! Исусе!..

— Позвать бабку?

— Нету такой бабки, чтоб нутро отбитое заживить наговором. Дай взвару корней — пущай кровь сгонют. Хуть бы на единую неделю силу господь ниспослал.

Ночь осенняя, долгая, а ветер так-то зловеще свистит в сучьях тополя! Пахнет ладаном и горящим воском.

— Слушай!

— Слушаю, батюшка, — тихо ответила Меланья.

— Не запамятуй клятьбу, какую дала мне пред иконою в бане. Не открой тайну мякинной утробе — навек проклятье будет, мотри! До возрастанья Диомида не трожь клад. А как Диомид подымется на свои ноги, укажи место клада: сам отроет, гли.

Меланья поклялась точно исполнить завещание Прокопия Веденеевича.

— Порушишь клятьбу — в смоле кипучей гореть будешь. Помни!

— Не забуду, батюшка, — поникла Меланья, клад мучил ее — так и хотелось отрыть да хоть одним глазом глянуть: «Много ли золота припрятано у батюшки для Диомида?»

— Не отверзни лицо твое и душу в час бедствия мово, не пусти слово на ветер! — наказывал духовник, поглаживая костлявой рукою плечо Меланьи. — Не было нам радости, видит господь. Дык пущай опосля меня возрадуется Диомид — сила у него будет большая, в тех туясах хватит, штоб хозяйство поправить опосля порухи. Да говори потом Диомиду, как я на сходке за народ заступился и муку принял великую, а не убоялся того, не пал духом. Пущай и он возрастет с той же крепостью нерушимой, за правду штоб стоял, хоша бы смерть в глаза ему зырилась.

— Не запамятую, батюшка, — кивнула Меланья, не соображая, что к чему.

— Туши свечи — ни к чему воску гореть. Две оставь на аналое.

От двух свечек в моленной стало сумрачно. Слышались вздохи старого тополя. Натужно вздохнет, притихнет, а потом со свистом выпустит воздух сквозь сучья.

— Эко вздыхает святое дерево! — слушал старик. — Полегчало мне, слава Исусу. Кабы корни пил сразу — может, поднялся бы.

— Дай бог, штоб вы поправились…

Старик помолчал, о чем-то думая, потом спросил:

— Поселенцы выступили?

— Ишо вечером. Много-много. Ехали! Ехали! Которые верхом на конях, а которые на телегах, пешком шли.

— Головня повел?

— Головня и Зырян.

— Надо бы и нам не мешкать, да вот старцы елозились в моленной. До вторых петухов отложили. Пошли-ка Апроську к Варфоломеюшке, чтоб послал сынов созывать праведников к выезду, да за мной пущай заедут на телеге. Про Филимона не сказывай, што убег, — экий срам на мою голову! Не в Минусинск ли он поехал?

— Не знаю, батюшка.