Юрий Трусов - Золотые эполеты

— Загубили тебя. Насмерть загубили… — прошептали ее побледневшие губы.

Матросы молча снова схватили носилки с лежащим в беспамятстве Нахимовым и, не вытирая струящихся по лицу слез, понесли его к переправе на Северную сторону города. Они доставили его в севастопольский главный госпиталь. Там совет лучших врачей признал, что спасти Нахимова нельзя.

Могучий организм адмирала долго не сдавался. При полном параличе речи Нахимов, открывал свои ясные голубые глаза. На следующее утро после ранения, в день своего рождения, он попытался даже встать с постели. Но тут же его опять охватила слабость. Он почувствовал себя плохо и закрыл глаза. На другой день, 30 июня 1855 года, в 11 часов 07 минут сердце «души» обороны Севастополя остановилось.

Тело его перевезли в дом на Графской пристани. В его собственный дом, где к его гробу, покрытому победными флагами, пробитыми в боях картечью и ядрами, пришли прощаться черноморцы — матросы, солдаты, офицеры, всех рангов адмиралы, генералы и даже сам главнокомандующий князь Горчаков, все жители Севастополя, сестры милосердия, солдатки, матросские жены…

Кондрат и Богдана также прощались с Павлом Степановичем Нахимовым. Прощались с болью, как с отцом, как с родным человеком.

Навсегда запомнились Кондрату адмиральские золотые эполеты Нахимова, в которых он ежедневно выходил навстречу бомбам, ядрам и пулям. Кондрат считал их священной реликвией. Символом не только мужества и героизма. Золотые эполеты Нахимова, с запекшимися на них каплями крови, навсегда отпечатались в его памяти. Эти золотые эполеты, окропленные кровью, теперь часто возникали у Кондрата в его мучительных сновидениях на протяжении всей его долгой, полной горя и радости жизни.

«Гибелью Нахимова была потрясена вся Россия» — так писали газеты того времени. Более точно и проникновенно сказал один из защитников осажденного города, офицер Вельяминов: «Только одна рана и одна смерть заставили застонать весь Севастополь».

Кондрату смерть Нахимова показалась болезненней новой раны, полученной опять в ночном бою. На этот раз его ранило в ногу во время очередной вылазки, но боль от раны была не такой сильной, как та, которую он испытал во время гибели любимого адмирала.

Богдана во время его очередного визита заметила, что он хромает, и заставила показать рану не только ей, но и присутствующему здесь в ординаторской опытному хирургу профессору Гюббенету, который заменял отозванного в Петербург Пирогова. Гюббенет тщательно осмотрел рану, заметил, что она воспалена, и сказал:

— Для заживления раны нужен покой. Я сейчас же положу вас в госпиталь.

Такое решение профессора испугало Кондрата. Этого он боялся больше всего. Поэтому решительно отказался.

— Ведь в госпитале нет мест, господин профессор… Нет мест для более болящих, чем я. Нет, я не могу. Мне совесть не позволяет.

Гюббенет удивленно взглянул на него.

— Гм… это очень трогательно, что вы проявляете такой альтруизм. Но могу успокоить вашу совесть: воспаление вашей раны совсем не исключает гангрены, а тогда… Придется ампутировать всю ногу. Вот почему я предложил вам госпитализацию. Да, господин мичман, только из таких соображений.

Кондрат понял серьезность того, что высказал ему Гюббенет. Но все же перспектива лежать на койке в этом смрадном аду ужасала его. Но как отказаться, чтобы не обидеть профессора, который является к тому же начальником его Богданы. И он решил прикинуться непонимающим.

— Что вы, господин профессор… Как можно, чтобы я потеснил действительно болящих… Нет, я не могу-с. Я лучше еще потерплю.

Гюббенет пожал плечами.

— Смотрите, мичман, как бы потом не было поздно. Богдана, присутствовавшая при этом разговоре, была удивлена.

Она-то хорошо знала понятливость своего возлюбленного. Знала его открытость, а тут… Она была очень щепетильна к любой мелочи, что касалась Кондрата. Поэтому, как только они остались наедине, она сказала:

— Не знала я, что ты, милый, так умеешь хитрить. Ранее за тобой такой дипломатии не водилось…

Кондрат смущенно прищурился.

— Правильно, не водилось ранее за мной такого, а вот за два года, что тебя искал, и хитрить научился. А ежели правду, то уж очень боюсь на госпитальную койку угодить. Не выдержу я. Просто задохнусь. Ну, а теперь насчет хитрости и дипломатии: ничего я в этом худого не вижу. Кроме того, это в природе нашей. Ведь мы оба хохлы, и недаром говорят «хитрый хохол». — Он улыбнулся.

Но Богдана хмуро приняла его улыбку.

— Не шути, Кондрат. Рану твою лечить надобно и срочно.

— У нас на пароходе-фрегате боцман один есть — Звеняга. Он лечит добре, травами. Получше Гюббенета вылечит.

— Только ты, Кондратка, опять в ночную вылазку не ходи. На корабле лежи, пока рана не заживет.

— Что ты?! Пока рана не заживет — никуда. У нас раненого даже Бирюлев в отряд не возьмет. Так что ты, милая, не волнуйся понапрасну, — успокоил ее Кондрат. Он простился и пошел на судно, стараясь не хромать, зная, что Богдана смотрит ему вслед.

По дороге на корабль рана разболелась сильнее. Его хромоту приметил капитан Бутаков, когда он поднимался по трапу.

— Вас опять ядром или пулей задело? — осведомился он у него.

— Да так, пустяки, — ответил Кондрат.

Войдя в каюту, он, не раздеваясь, с облегчением повалился на койку, но к нему в это время уже подошел боцман Звеняга со своей медицинской кошелкой.

— Его благородие Григорий Иванович вас лечить меня прислали. Кондрат обнажил рану. Звеняга сразу облепил ее компрессами, намоченными в соках каких-то растений. Словно ветер в каюту с лугов ворвался — хлынули запахи степных трав. Этими настоями из растений боцман действовал уверенно и скоро, словно по волшебству, перестала ныть рана. Хотя судно вздрагивало время от времени от рвавшихся неподалеку бомб и ракет, потому что в это время уже началась ночная бомбардировка, Кондрат, избавленный от боли, вскоре заснул.

Звеняга два раза приходил к нему ночью, будил, чтобы поменять примочки на ране. И это помогло. Воспаление вокруг раны, которое вызывало тревогу профессора Гюббенета, прошло.

Утром Кондрат поблагодарил вошедшего Звенягу. На душе у боцмана была радость, потому что Кондрат, кроме спасибо, дал ему целковый.

Тут мичман глянул на часы и стал торопливо одеваться.

— Вы куда, ваше благородие? — спросил Звеняга.

— Как куда? Воевать.

— Э-э. Вам пока нельзя. Вам надо еще денька два подлечиться. Пусть рана хоть немного затянется.

— На меня ныне капитан Григорий Иванович рассчитывает. Потому что я из бомбического дальнобойного орудия, что на баке стоит, стрелять должен. Ясно?

— Ясно!

— А коли так, боцман, за мной! — Кондрат успел к построению…