Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

— Только что оттуда, вашскородие.

— Ему не говорил про эти слухи?

— Никак нет.

— Правильно сделал. Никому больше ни слова. Городового я сам вызову и допрошу. Ты ступай и занимайся своей службой.

Иванов поклонился, сделал четкий полуоборот, но у двери в нерешительности задержался.

— Ступай, ступай! Слухи — вздор! — повторил подполковник. — У полиции от страха глаза велики! На днях отбудешь в командировку в Вытегорский уезд!

Болтливость служащих полиции уже не один раз путала карты жандармскому управлению. Самойленко позвонил полицеймейстеру Мальцеву и попросил его принять самые строгие меры, чтобы из стен полиции не распространялось по городу никаких сведений о вчерашнем происшествии, а городового Новожилова прислать к нему в три часа пополудни.

Едва Самойленко–Манджаро закончил этот разговор, как в его кабинете появился сам полковник Криштановский. Одетый подчеркнуто торжественно, даже с орденом, полковник сообщил, что ровно в двенадцать назначена аудиенция у губернатора для доклада по делу Анохина, и он просит информировать о всех уже вскрытых обстоятельствах. То, что полковник на этот раз не вызвал его для доклада в свой кабинет, а сам явился к нему, пришлось по душе Самойленко–Манджаро. Горячо и заинтересованно он стал рассказывать о ходе ночного дознания, о результатах обысков, о допросах Анохина, его матери, Левы Левина и братьев Рыбак. Однако лицо молча слушавшего его начальника с каждой минутой становилось равнодушнее, холоднее и суше…

— Значит, истинные причины покушения до сих пор еще не выяснены? — спросил Криштановский с неудовольствием после долгого молчания. — Не кажется ли вам, что мы с вами будем выглядеть в глазах губернатора, мягко говоря, не очень расторопными?

— Осмелюсь напомнить, господин полковник, что с начала дознания прошло лишь около двенадцати часов, — ответил Самойленко–Манджаро, для убедительности посмотрев на часы. — Из них только три часа дело стояло без движения.

— Три часа без движения? Почему? — насторожился Криштановский.

— С семи утра до десяти я позволил себе отдохнуть, — тихо произнес Самойленко, с удовольствием ощущая неуязвимость своего положения.

— Промедлений и задержек в ходе дознания я не усматриваю, однако результатами не доволен.

Криштановский уехал. Минут десять Самойленко–Манджаро расхаживал по кабинету, мысленно издеваясь над шляхстской надменностью начальника и досадуя на свое положение, когда — виноват ты или прав — последнее слово остается не за тобой. «Всю ночь спал себе спокойно, а теперь еще выражает свое неудовольствие! Интересно бы посмотреть, как он станет докладывать губернатору? Там небось ход дознания будет представлять в самом блестящем виде! Вот так люди и делают себе карьеру, а тут сиди, корпи, возись с этими проклятыми допросами… Нет хватит! Я тоже должен вести себя по–умному».

Весь день у Самойленко–Манджаро были плохое настроение. Этому способствовали и никудышные результаты допросов. До пяти часов вечера он успел пропустить восемь человек, а добавить к дознанию было нечего. Даже смотритель типографии Максимов, обязанный наблюдать за поведением рабочих, не смог сообщить ничего важного. Родственники Анохина были так потрясены случившимся и вели себя на допросах столь искренне, что не верить их показаниям было невозможно. Никого из друзей Петра, кроме Владимира Иванова и Ивана Стафеева, они не знали, а Леву Левина и Давида Рыбака видели в своем доме лишь один раз, в день именин Петра.

Версия о том, что Анохин совершил покушение по жребию, тоже не нашла никакого подтверждения. Городовой Новожилов показал, что разговор об этом возник среда полицейских случайно: просто кто–то высказал такое предположение потому, что в других городах бунтовщики вроде бы так часто делают, а сам Новожилов, хотя и живет неподалеку от Анохиных, в это не верит и никому, кроме своего зятя, не рассказывал…

Самойленко–Манджаро знал, что параллельно с ним ведет свои допросы судебный следователь Чесноков. О криминалистических способностях этого «сухаря», с нетерпением ждавшего срока выхода в отставку с полным пенсионом, подполковник был весьма невысокого мнения, но в пять часов на всякий случай позвонил ему.

Как и следовало ожидать, у Чеснокова ничего интересного для него не оказалось.

— Значит, никаких данных для привлечения Анохина по статье сто второй у вас не имеется? — спросил Самойленко–Манджаро.

Статья 102 уголовного Уложения предусматривала участие обвиняемого в сообществе, направленном к свержению существующего строя.

— Никаких, кроме декларации самого обвиняемого о политическом характере преступления, — ответил Чесноков.

— Декларации?! Что это еще за слово? Почему вы не хотите называть вещи своими именами? Разве вам мало признания самого Анохина? Именно признания, а не какой–то декларации.

— Ничем не подтвержденное пока признание я привык называть декларацией, — тихо пояснил Чесноков. — А кроме того, господин подполковник, мною получено прошение матери о медицинском освидетельствовании обвиняемого.

Ночью, когда развитие дела еще представлялось ему неясным, Самойленко–Манджаро сам дал намек матери Анохина составить это прошение. Сделал он это на тот случай, если высшее начальство захочет ограничить дело одним Анохиным. Теперь же он пожалел о своей поспешности, а слова «сухаря» о прошении воспринял как издевку.

— Вы собираетесь дать ход этому прошению? У вас есть какие–либо данные о ненормальности преступника?

— Ничего, кроме прошения матери. Я обязан сделать это.

— Почему же вы, господин Чесноков, — закричал в трубку подполковник, — так странно себя ведете? В одном случае, не имея данных, даете ход прошению матери. В другом, располагая признанием самого обвиняемого, не хотите инкриминировать ему статью сто вторую? Это становится похожим на ваше нежелание сотрудничать с жандармским управлением в раскрытии опасных политических преступлений.

Чесноков долго молчал. Самойленко–Манджаро представлял себе, как тяжело, наверное, дышится сейчас этому испуганному астматику. Интересно, что он сможет ответить?

— Господин подполковник! — донесся наконец слабый голос Чеснокова. — Я судебный следователь. Моя обязанность всесторонне и объективно раэобраться в обстоятельствах дела. Обвинение формулируется прокурором. Кстати, товарищ прокурора господин Григоросуло присутствует при моих допросах. Он и сейчас здесь. Если хотите, я могу пригласить его к аппарату.

— Благодарю вас… Не надо.

Самойленко–Манджаро вовремя повесил трубку. В его кабинете — второй раз за день! — появился полковник Криштановский.