Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Идя сюда, Петр ждал расспросов и думал о том, что на сей раз он изменит привычке, поговорит о прожитом и пережитом так, как давно хотелось. Где же и поговорить, как не в кругу давних друзей, общение с которыми столь круто повернуло когда–то его жизнь? Нет, он не собирался высказывать им ни единого слова упрека. Они ни в чем не виноваты перед ним — тогда все были наивны и беспомощны так же, как и он сам. Да и в чем упрекать? Его жизнь в конце концов сложилась удивительно счастливо, — может быть, даже удачнее, чем у них. Он благодарен судьбе, которая уготовила ему хотя и нелегкую, но зато теперь ясную и прямую дорогу!

Однако как говорить обо всем пережитом и передуманном теперь? Самое лучшее, конечно, — отшутиться. Глупо откровенничать, когда каждое твое слово будет тщательно взвешиваться на весах иного политического убеждения, а любое признание прозвучит как признак слабости. Ведь нити взаимного доверия порваны —– это теперь уже ясно!

Но и шутить что–то не было настроения. Слишком серьезным был разговор до этого.

Петр оглядел молча ждавших его товарищей и вдруг понял, что сегодня он уже не способен ничего им рассказывать.

— Прости, Лева! Сегодня поздно, — произнес он и поискал глазами на стене часы. — Я зайду к тебе в другой раз. Мне пора идти. Спасибо за угощение.

Все трое, каждый по–своему, ощутили вынужденность этой никому не обидной отговорки. Лева с укором кинул взгляд на Рыбака. Тот, словно спохватившись, взглянул на часы и тоже заторопился:

— Уже девять? Как быстро летит время! Мне тоже пора. Петр, погоди, я провожу тебя!

Подгоняемые холодным ветром с озера, они быстро поднимались вверх по старой Святонаволоцкой улице. Шли молча, хотя оба понимали, что без объяснений им не расстаться. В местах, где сугробы вплотную прижимали тропу к заборам, Рыбак, чтобы не тесниться, уступал Петру дорогу, затем снова догонял и шагал рядом.

Пересекли Повенецкую улицу. Идти стало свободнее.

Впереди справа уже смутно белел оштукатуренными стенами дом бывшего жандармского управления. Как и в прежние годы, два окна в нем тускло светились, словно два недремлющих ока, взирающих на темноту улицы.

— Что теперь там? — спросил Петр, замедляя шаги.

Абрам понял все с полунамека,

— Финансовый отдел управления достройки Мурманской дороги… Я бывал там. Странно теперь видеть эти кабинеты… Ты знаешь, я совсем недавно встретил бывшего начальника тюрьмы Кацеблина. Долго стояли. Занятная метаморфоза произошла с ним… Он удивительно много знает и теперь охотно откровенничает. Морозов уговорил его написать воспоминания об Александре Кузьмине. Кадеблин ведь присутствовал при его казни, сохранились какие–то письма и даже стихи, якобы написанные Кузьминым…

Разговор на этом оборвался. Сверху, торопливо прихрамывая, почти бежал им навстречу человек в нагольном полушубке. Узнав Рыбака, он остановился, замахал руками.

—– Абрам Аркадьевич, где ты пропадаешь?

— Что случилось? — спросил Рыбак.

— Потрясающая новость! — сверкая очками, закричал человек, потом вдруг замолк, подозрительно уставился на Анохина.

— Кто этот товарищ?

— Петр Анохин, мой друг, вчера приехал…

— А–а, — сразу сбавил тон незнакомец. — Приветствую вас… Будем знакомы. Садиков, — кивнул он в сторону Петра и снова радостно заторопился: — Потрясающая новость… Из Петрограда получено сообщение, что немцы разорвали позорное для нас Брестское перемирие и перешли в наступление по всему фронту. Ситуация в корне переменилась. В десять назначено заседание нашего комитета! Как можно было иметь дело с империалистами! Пусть большевики убедятся теперь сами, кто был прав!

— Чему ж вы радуетесь? Это же беда! — оборвал его Петр, уловив на себе взгляд Рыбака, в котором тот не смог скрыть своего торжества.

— Да, но только такая беда способна дать революции естественный ход развития, — захлебываясь, кричал Садиков. — Вероломство немцев всколыхнет все революционные силы. Не сегодня–завтра поднимется трудовой народ Германии.

— Какая наивность! — Анохин, не попрощавшись, резко повернулся и зашагал к губисполкому.

У подъезда бывшего губернаторского дома стоял усиленный караул и тщательно проверял документы. Этого вчера еще не было. В коридорах озабоченно курили вооруженные люди. В комнате большевистской фракции шла регистрация вызванных по тревоге коммунистов.

Стоя за спиной машинистки, Парфенов в своем кабинете медленно и четко заканчивал диктовать проект воззвания для завтрашней губернской газеты:

«Только организованность, только сплоченность всего трудового народа может остановить вооруженные полчища германского империализма. Все силы и средства губернии целиком и полностью передаются на дело революционной обороны республики Советов. Объявляется запись в добровольческие революционные отряды.

Германские шпионы, саботажники, распространители всяческих панических слухов будут расстреливаться на месте.

Все на защиту революции и Советской власти!»

О порядках и режиме в Шлиссельбурге Петр многое знал до того, как в январе 1910 года он в составе небольшого этапа перешел по льду русло Невы и по команде конвойного офицера остановился перед запертыми главными воротами, над которыми устрашающе возвышалась глухая стена башни.

Ждали долго, коченея на ветру и тупо разглядывая странную надпись под расправившим крылья двуглавым орлом — «Государева».

Все было до удивления знакомо. Словно бы Петр уже бывал здесь. Вот сейчас откроются ворота, и по команде «Бегом, парами!» они, гремя кандалами, побегут под глубокие своды, потом круто повернут вправо и остановятся в приемном дворе.

Даже теперь, через восемь лет, Петр отлично помнит охватившее его тогда чувство радостного облегчения, когда все действительно так и произошло: бег, громыхание кандалов, поворот, остановка. И так все двадцать, пара за парой, с равными интервалами…