Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

— Тетя Фаня, вы ошибаетесь, — мягко улыбаясь, объяснил Абрам. — Петю не казнили. Вот он, перед вами. Казнили другого, Сашу Кузьмина.

— Как же другого? Я хорошо помню, что в городе про Анохина говорили. Зачем же ты, Абраша, меня перебиваешь? Мы с Левушкой на его могилу ходили. На Неглинском кладбище… Чтоб все такими порядочными были, как этот самый юноша, мир его праху. Левушка говорил, что если бы он его от жандармов не скрыл, то и Левушку тоже казнили бы. А за что? Глупенькие они были, молоденькие…

— Мама, вы все перепутали, не надоедайте гостям, — с легким раздражением сказал Лева, появляясь из дверей комнаты.

— Левушка, не волнуйся! Тебе вредно! — всплеснула руками мать.

— Смотри, кого я к тебе привел! — закричал Абрам, подталкивая вперед Анохина.

Лева — заметно располневший, полысевший и даже как–то обрюзгший — долго и растерянно щурился сквозь очки, потом вдруг расплылся в счастливой улыбке и, вытянув вперед руки, как слепой, пошел навстречу Анохину. Не находя слов, они тискали друг друга, терлись небритыми щеками до тех пор, пока почувствовали неловкость, и оба разом отстранились.

Петр вдруг отметил, что его неожиданно постаревший друг до удивления похож на своего покойного отца, каким тот был в дни, когда Анохин впервые переступил порог губернской типографии. Не хватало лишь окладистой седой бороды и строгости в пристально–неспокойном взгляде.

— А я, понимаешь, хвораю, — как бы извиняясь, сказал Лева. — Простыл, что ли… Это так здорово, что ты пришел! Чего мы стоим? Идемте ко мне, в комнату! Мама, Соня, сделайте нам поскорей чаю… Черт побери, это так здорово! Соня, иди сюда и познакомься с моим другим Анохиным! — закричал он и тихо пояснил: — Соня — это моя жена… Ты, наверное, помнишь ее — она иногда бывала у нас. Ну, какой ты, Петр, молодец, что пришел, я так рад!

Петр не помнил никакой Сони, но тем не менее кивал и улыбался.

— А я, думаешь, не рад?! Да ты не суетись и не волнуйся. Мать вон говорит — тебе вредно!

— A–а, — махнул Лева рукой. — Разве ты не знаешь матерей! Ты извини ее… Она крепко сдала памятью.

В квартире все пришло в движение. В прихожей застучали быстрые каблучки, зашаркали старушечьи туфли, из кухни донеслось позвякиванье посуды. Абрам незаметно куда–то исчез и минут через двадцать явился довольный, улыбающийся, с флаконом аптекарского спирта.

— Панина разорил — нашего деятеля по здравоохранению, — подмигнул он. — Кто поверит, что у медика спирта дома не водится… Еле уговорил ради такого случая.

Скромную закуску собрали на письменном столе в комнате Левы, где среди книжных стеллажей, дивана, кровати едва хватило места для троих мужчин. Со стены строго и осуждающе смотрел на новое поколение крупно увеличенный портрет старого фактора, изготовленный в фотографии Иогансона.

Разговора, которого ждали все трое, долго не получалось. Не помогли в этом и несколько глотков щедро разведенного водой спирта, доставшихся на долю каждому. Неловкость и скованность не проходила. Ощущая это, Абрам попробовал шутить.

— А знаешь ли ты, Петр, — сказал он, — что мы сейчас совершаем преступление.

— Какое?

— Пьем спиртное. Согласно постановлению губисполкома у нас введен сухой закон. Появление на улицах в нетрезвом виде карается тюремным заключением до одного месяца, если не влечет по действиям более тяжкого наказания.

— Надеюсь, ты не поэтому ограничил нашу встречу пузырьком медицинского спирта?

— Нет, не поэтому, — засмеялся Абрам. — О твоем нравственном облике, я вижу, беспокоиться никому не надо… А жалкие запасы спирта у нас, в Петрозаводске, стали чем–то вроде меры материального поощрения. Других возможностей нет, вот губисполком специальным решением и выдает спирт особо нуждающимся, чтобы те могли продать его на рынке и купить что–то из продуктов. Единственный устойчивый эквивалент рыночного обмена между городом и деревней. Других, к сожалению, не имеем и неизвестно, когда они будут! Мужик ждет от города мануфактуры, плугов, керосину и еще черт знает чего, а мы, кроме остатков царского спирта, ничего на рынок выбросить не можем, хотя и говорим о товарообмене, о спайке города и деревни.

— Смешного тут ничего нет, — сказал Анохин. — Иронизировать тоже вряд ли стоит… В Петрограде это отлично понимают и потому так настойчиво добиваются мира с немцами.

Абрам словно ожидал этого и сразу же цепко ухватился:

— Скажи, Петр! Ты действительно веришь, что Брестский мир будет для нас спасением? Именно Брестский… Этот оскорбительный, унижающий нас жалкий мир?

— Верю. Брестский или любой другой, это значения не имеет. Но только мир, чтобы мы могли хоть немного передохнуть, справиться с внутренними трудностями. Без этого революция погибнет, она будет раздавлена.

— Постой, постой! Ты сказал — революция погибнет. Ты марксист. Я тоже исповедую Маркса. Разве истинная, созревшая в обществе социальная революция может погибнуть? Тут какое–то противоречие. Тут вы, большевики, или пугаете и себя и нас напрасными страхами, или сами ревизуете Маркса, считаете нашу революцию не исторической неизбежностью, а чем–то вроде преждевременного выкидыша?

— Насчет выкидышей истории мы уже слышали! Недалеко же ты, Абрам, ушел от господ Черновых, Церетели и им подобных…

— Погоди обобщать. Ты ответь мне на вопрос!

— Хорошо, я обязательно отвечу. Хотя ты сам отлично догадываешься о моей толке зрения. Но коль ты выдвинул такую альтернативу, то будь любезен первым и сказать, какой ты сам считаешь нашу революцию — истинной или недоноском?

— Я полностью разделяю взгляды своей партии левых социалистов–революционеров, которая считает Октябрьскую революцию истинной, своевременной и исторически необходимой.

— Зачем же ты тогда пытаешься набросить тень на нас, большевиков, инициаторов и руководителей этой революции? В чем ты хочешь обвинить нас? В Брестском мире?

— Да. Кому нужна она — эта позорная уступка немецкому империализму? Вы говорите о мировой революции, о солидарности, а сами на деле предаете не только интересы немецких трудящихся, но и интересы собственных русских рабочих и крестьян.

— Каким образом? — стараясь быть хладнокровным, спросил Анохин, хотя уже предчувствовал, что скажет сейчас Рыбак: с этим не один раз приходилось сталкиваться еще в Петрограде.

— Каким? Очень просто. Ваш Ленин, еще находясь в эмиграции, писал, что ничто не приближает нас к мировой революции так быстро и стремительно, как развязанная империалистами мировая война. И это, на мой взгляд, справедливое, исторически обоснованное утверждение, применимое не только к России, но и к другим странам. Почему же большевики, как только захватили власть, изменили точку зрения, перестали верить в возможность мировой революции, замкнулись в рамках только России и готовы идти на любую сделку с германскими империалистами в попытках удержаться? Разве Брестский мир не укрепляет позиции немецких империалистов и тем самым не ослабляет международные революционные силы? Разве это достойно интернационалистов, какими вы считаете себя? А положение России? Вы со спокойной душой готовы отдать на поругание немцам миллионы и миллионы русских крестьян и рабочих, хотя отлично знаете, что они никогда не примирятся с германской оккупацией, будут сами вести кровопролитную партизанскую войну… Говорят, вы готовы отдать немцам и Питер, лишь бы сохранить власть в своих руках… Неужели возможно и это?