Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Петр взбирается на верстак, снимает шапку, и первым, кого он замечает —– это Абрама Рыбака, который стоит в стихшей толпе совсем близко, в нескольких шагах — все такой же сухощавый, рослый, с прежней печальной улыбкой на заметно постаревшем лице. Они обрадованно кивают друг другу. Абрам сутулится, словно бы прячется за чужие спины, его голова уже не возвышается над всеми, как в первый момент, но ощущение его внимательного взгляда не покидает Петра на протяжении всей речи.

— Товарищи! Первый оратор очень картинно говорил о том, что произошло в Таврическом дворце 5 января. Настолько картинно, что если бы мне самому не довелось быть там в этот день, то, ей–богу, и я бы, пожалуй, поверил ему. Да и как же тут не поверить, если собрались там паиньки, беззащитные и безобидные овцы, а злые волки взяли да и обидели их. Ведь мы же знаем, еще по детским басням знаем, что волки завсегда обижают, овец. Вот, примерно, такую басенку и рассказал нам сегодня уважаемый товарищ Шишкин. Хорошо рассказал, со слезой в голосе! Только умолчал при этом, что овцы–то были там не настоящие! Что из–под их овечьей шкуры выпирали хищные зубы, направленные против Советской власти. Что эту шкуру они сразу и скинули с себя, как только уселись в таврические кресла и стали ждать–поджидать, пока явится к ним красная шапочка, за которую они почитали наше рабоче–крестьянское правительство. Тут уж другая сказочка началась, товарищи, конец которой вы тоже знаете.

Я не был в зале, как товарищ Шишкин. Я весь день провел на улицах Петрограда. И у Смольного, и у Таврического, и на Знаменской площади… Скажу одно — эсеровско–меньшевистское большинство в Учредительном собрании готовило в этот день контрреволюционный переворот и, если бы пролетариат Питера не проявил революционной бдительности, то имели бы мы сейчас худший вариант корниловщины. Иным Учредительное собрание и не могло быть, — оно ведь выбиралось при Керенском. За день своего существования оно успело отвергнуть декреты о мире, о земле, о правах трудящегося и эксплуатируемого народа. Тем самым оно доказало, что в условиях социалистической революции оно является мертвым, контрреволюционным, ненужным народу! И как бы ни шумели контрреволюционеры, им не воскресить мертвеца! Власть будет принадлежать рабочим и крестьянам, в лице Советов!

— Вы тоже позорно уклоняетесь от существа вопроса! — выкрикнул тот же голос, который перебил речь Парфенова.

— Нет, я не уклоняюсь, — повысил голос Анохин, — а лишь подхожу к существу вопроса. Даже младенцу теперь ясно, что судьба социалистической революции зависит не от Учредительного собрания, а от того, насколько успешно сможем мы справиться с войной, разрухой и голодом. Вот тут давайте, если хотите, и поспорим!

— Это демагогия!

— С вашей точки зрения, возможно, и демагогия. А для нас это вопрос жизни или смерти! Мы не боимся честно и открыто сказать, что положение в стране страшно тяжелое. Рабочий класс Олонецкой губернии должен знать это. Ему и только ему придется, в первую голову, испытать это на себе.

Сказав это, Петр остановился. Подумалось, что, может быть, напрасно он коснулся этой темы. Ведь положение республики было таким, что накаленная атмосфера митинга могла легко разрядиться не в пользу Советской власти. Что утешительного может сказать он этим людям, у каждого из которых дома голодная семья, а впереди — еще столько месяцев тяжкой изнурительной зимы? В городах запасов продовольствия нет… Денежных знаков не хватает… Крестьяне испытывают острый недостаток орудий производства, а заводы не обеспечены сырьем и заказами… Транспорт расстроен… Чиновники, служащие и городские обыватели в своем большинстве враждебно относятся к Совету Народных Комиссаров… Факты саботажа не прекращаются, а спекуляция приняла прямо–таки катастрофические размеры.

Но первое слово уже произнесено, и отступа назад не должно быть.

На глазах происходила удивительная вещь! Чем откровеннее, доверительнее говорил Анохин о трудностях, переживаемых революцией и страной, тем внимательнее слушали его. Нет, эта тишина уже не походила на ту угрожающую настороженность толпы, когда достаточно одного враждебного выкрика, и все смешается. Кстати, Шишкин попробовал сделать это. Во время одной из пауз он насмешливо выкрикнул:

— Дожили! Довластвовались!

Но в ответ по цеху прокатился неодобрительный гул, и никто из меньшевиков в дальнейшем уже не осмелился прерывать оратора.

— Таково, товарищи, положение… Есть ли у нас выход из него? Да, есть! В хлебородных губерниях центральной России и Сибири есть огромные запасы хлеба, и, если мы наладим работу железнодорожного транспорта, мы успешно справимся с голодом. У нас есть заводы, которые могут обеспечить крестьян плугами, боронами, косами, серпами и мануфактурой. Но для этого они должны сбросить с себя обременительный груз военных заказов, а для этого, в свою очередь, необходимо во что бы то ни стало, любой ценой добиться мира с немцами. Наконец, у нас есть самое главное — Советская власть, которая в состоянии наладить управление на местах, борьбу с саботажем и спекуляцией. Нужно лишь, чтоб каждый рабочий, каждый трудовой крестьянин понял, что нынешняя власть — это его власть, что он в ответе за все дела в стране, что нельзя медлить и уповать на кого–то, кто, дескать, придет и наладит нашу жизнь. Так ставит вопрос наша большевистская партия и Совет Народных Комиссаров.

Анохин закончил свою речь не совсем обычно — без лозунгов и здравиц. Он просто чуть отступил назад и надел шапку. Несколько секунд все чего–то ждали, а потом в цехе раздался такой гром аплодисментов, что, казалось, в один миг сразу включились, заработали, зашелестели и загрохотали все трансмиссий и станки.

Добродушно щурясь, хлопал огрубелыми ладонями Григорьев, одобрительно улыбаясь, аплодировали Парфенов, Алексеев, Маликов, Дорошин, в толпе тут и там Петр вдруг впервые стал примечать заводских мастеровых, которых он сейчас мог легко спутать по фамилиям, но лица которых все яснее выплывали теперь из памяти давних юношеских лет…

Это было первое выступление Анохина в родном городе, и в душе Петр ликовал. Нет, не только потому что его небольшая речь была так тепло воспринята. В эти минуты он сделал для себя важное открытие, которым руководствовался затем всю жизнь: где бы ты ни выступал, каким бы трудным ни было твое положение, но обязательно доверься слушателям, будь откровенен до конца, и ты всегда найдешь сочувствие и поддержку.

В последующие четыре года Анохин произнес многие десятки речей и докладов на митингах, заседаниях и съездах. Бывали случаи, когда в итоге большинство оказывалось все–таки не за ним. Но ни разу он не изменил этому своему принципу.