Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

— Выходит, паек в городе теперь с тебя спрашивать будут?

— С меня.

— И ругать последними словами тоже тебя? За те восемь фунтов муки на едока в месяц?

— Меня, кого же еще.

— Хорошую должность подобрал ты себе. Не мне, сынок, учить тебя, только дети твои без отца растут. Сережка тот совсем тебя перестал «папой» называть. Просыпается и первым делом: «Что, Анохин опять дома не ночевал?» Веришь ли, услышала я и чуть не расплакалась… Уж не знаю от кого манеру взял — отца по фамилии…

Это уже было примирение. И обрадованный Петр решил рискнуть — сказать то, что еще две минуты назад казалось невозможным.

— Не печалься, мать! Вот скоро вытряхнем остатки буржуев, наладим нашу рабоче–крестьянскую власть и — вот увидишь — буду целыми днями дома сидеть, с ребятишками играть.

Хитрость не удалась. Мать усмехнулась, махнула рукой:

— Ладно уж тебе… Лампу–то гасить или сидеть станешь? Керосину–то совсем, поди, не осталось…

— Ты, мать, ложись. Я сам погашу.

Каждую ночь тесное жилище Анохиных становилось похожим на ночлежку. Спали везде — Берта Яковлевна с Оленькой на кровати, бабушка с Сережкой на печке, Дуняшка на лавке, а то и на полу. Стеснительный Дмитрий старался вообще не ночевать дома — брал свой полушубок и уходил или к дяде Михаилу или к кому–либо из знакомых. Петр, когда доводилось приметить это, испытывал всякий раз угрызения совести, давал себе твердый зарок завтра же заняться поисками собственного жилья. Но наступало утро, и вместе с ним ночные заботы становились такими мелкими и несущественными, что и думать о них было попросту некогда. Так и проходили неделя за неделей.

Глядя, как мать, покряхтывая и вздыхая, неторопливо взбирается на печь, Петр опять–таки подумал о собственном жилье. До каких пор он будет мучить семью и родных?! Завтра же надо поговорить с Даниловым. Неужели в исполкомовских домах на бывшей Екатерининской улице не найдется комнаты?

Он подумал об этом и вдруг понял, что ни завтра, ни послезавтра ничего не изменится. И не потому, что Данилов откажет ему. Нет, он, конечно, найдет ему квартиру, стоит лишь попросить. В крайнем случае реквизирует ее в пользу губисполкома у кого–либо из частных домовладельцев. Все это не так уж и сложно. Просто сам Анохин ни завтра, ни послезавтра не заведет об этом разговора. Особенно теперь, когда его избрали на такую должность… Нечего сказать, хорош был бы председатель губисполкома?! Еще и палец о палец не ударил на новой работе, а о жилье для себя позаботился. Столько дел в губернии, столько мучительных вопросов — судьба Советской власти на волоске висит, — а он о квартире?! Нет уж, он готов жить так и год, и два, и столько, сколько потребуется — лишь бы все шло, как надо…

Каким–то будет завтрашний день?

Петр приспосабливает к стеклу лампы лист бумаги, чтобы свет не мешал спящим, чуть вкручивает фитиль, достает блокнот и задумывается.

Да, каким–то будет он, завтрашний день? С чего начинать, за что браться в первую очередь?..

Петр понимает, что сколько бы сейчас он ни думал, ему навряд ли удастся наметить или предугадать что–либо существенное. Жизнь на поверку всегда выходит сложнее любых задумок и прикидок, особенно в таком деле, как работа губисполкома. Вероятно, имело бы смысл подождать до завтра, детально познакомиться с делами, посоветоваться с Парфеновым, Григорьевым, Дубровским, узнать, как намерены вести себя левые эсеры… Да, конечно, он все это сделает! Сделает обязательно! Может быть, сейчас лучше бы не терять понапрасну время, а лечь спать, чтоб утром явиться в губисполком со свежей, отдохнувшей головой?

Но разве сумеет он заснуть? Хочется сразу, немедленно разобраться хотя бы в главном. Чтоб прийти завтра не только со свежей, но и не с пустой головой,

Петр придвигает поближе к лампе блокнот, слегка слюнявит палец, проводит им по тому месту, где должна лечь первая строка, и химическим карандашом пишет:

«Военный вопрос. Все внимание организации отрядов Красной Армии. Изыскать денег и паек. Петрозаводску — на 500 человек. Уездам — на 2000 человек. Поручить Тарасову, Дубровскому, Матвееву».

Почерк у Анохина ровный, разборчивый и красивый. Петр с улыбкой вспоминает, как понравился однажды его почерк попечителю Черемховского уездного училища, и это решило дело с устройством на службу в годы ссылки. На должности делопроизводителя им хотелось иметь человека с законченным гимназическим образованием, а у Анохина таких документов естественно не было. Попечитель — процветающий, лысый промышленник — лишь заглянул в прошение и сразу разрешил все сомнения директора училища: «Такой почерк и грамотность может выработать только хорошая гимназия. Анохина принять, а документы затребовать».

Через два месяца пришлось уйти, но голодное время было позади…

«Продовольственный вопрос. Тихомиров — получиновник, полуторговец. Укрепить коллегию двумя–тремя энергичными партийными товарищами (Гурьев — из Повенца, Петров — из Спасопреображенской волости). Заводу и уездам — самим направить людей за хлебом. Тоже — Мурманской дороге. Заново провести учет продовольствия в городе».

«Экономический вопрос. Финансы и промышленность…»

Написав это, Петр откидывается к стене и задумывается. Он знает, насколько тяжело сейчас на Александровском заводе. Заказов и снабжения нет. Цеха простаивают, митингуют, требуют. Но что можно сделать, чем помочь? С финансами еще трудней — нет денег даже для закупки хлеба. Через десять дней откроется сплав. Для лесного промысла центр выделил небольшое ассигнование, но доход можно получить не раньше осени. Реки еще подо льдом, а когда удастся сплавить и запродать лес, чтоб можно было прижать лесопромышленников налогом…

…А все–таки — как хорошо бы сейчас выспаться.

Петр закрывает глаза, и сразу же, вместе с долгожданной, приятной для тела расслабленностью, откуда–то из темноты, одна за другой накатываются беспокойно–резкие картины виденного, слышанного, перечувствованного. И самому трудно разобраться — то ли это уже настоящий сон, то ли утомленная память пытается и не может справиться с возбуждением. Перед глазами, как живые, бесконечно, раз от разу все тревожнее, плывут и плывут бессвязные картины. Знакомое переплетается с незнакомым, случившееся — с тем, что могло бы произойти, и все настолько отчетливое и реальное, что он лишь запоздалым, слабеющим усилием отделяет одно от другого.

…Зал заседаний губисполкома. Рядом со снисходительно усмехавшимся Абрамом Рыбаком почему–то бурно неистовствует другой Абрам — Фейгин. Он что–то кричит с места, тянет вверх руку, требуя слова, но никто не обращает на него внимания. И Анохин нисколько этому не удивляется, так как он–то точно знает, что Фейгин давно уже умер, что он похоронен неподалеку от Шлиссельбургской крепости…