Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Надежда Вениаминовна была врачом, кандидатом медицинских наук.

Сначала — о том, как я попала на Лубянку.

Думаю, это было предопределено еще в 1932 году, когда моя мать — главный врач Кремлевской больницы, — а вместе с нею доктор Левин и профессор Плетнев отказались подписать фальсифицированное медицинское заключение о смерти Н. С. Алилуевой, последовавшей якобы от острого приступа аппендицита. Сталин не простил этого ни одному из троих: судьба Левина и Плетнева, обвиненных в преднамеренном убийстве Горького, известна; моя мать в 1935 году была отстранена от должности главврача Кремлевки. Она скончалась в 1936 году.

Три года спустя арестовали меня, сестру и ее мужа.

Следователь утверждал, что наша мать работала на три европейских разведки (мать как лечащий врач возила к европейским светилам жену Молотова Жемчужину, а также сопровождала в Берлин жену Каменева, в Париж — Калинину) и что в свою шпионскую деятельность она вовлекла и нас, ее дочерей.

Разумеется, я все отрицала. Меня били.

На одном из допросов мне показали «признания» Юлии — я поняла, как мучили сестру!..

Предъявили мне и показания Юлиного мужа, доктора Вейнберга: и он «признался», что его завербовала Александра Юлиановна Канель и что он выдал тайну распространения малярии в СССР (между тем его статья на эту тему была опубликована в общедоступном медицинском справочнике).

Долгое время не знала я о судьбе своего мужа: на воле он или тоже в тюрьме?.. Детей у нас не было (в тюрьму я попала беременной, мне насильно сделали аборт).

К счастью, Адольфа [51] Адольф Вениаминович Сломянский (1901–1985), доктор физико-математических наук. — Прим. сост . не тронули; он взял на воспитание двоих детей Юлии, кроме того, на его попечении оказалась наша старая тетка; при этом он защитил сначала кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Пятнадцать лет ждал он моего возвращения — и дождался…

Прошло три месяца в беспрерывных допросах — и внезапно моя тюремная жизнь осветилась: я встретила Алю — Ариадну Сергеевну Эфрон, дочь Марины Цветаевой.

Это произошло 2 сентября 1939 года, когда меня перевели из одной камеры в другую.

На полу перед дверью сидела девушка на вид лет восемнадцати, с длинными белокурыми косами и огромными голубыми глазами. Лицо очень русское, но она показалась мне иностранкой: одета просто, но и черная юбка, и белая блузка, и красная безрукавка — все явно заграничное.

Одна из женщин сказала мне:

— Вот, несколько дней как арестовали, теперь все время сидит у двери — ждет, что ее выпустят.

Я спросила девушку, где она работала.

— В Жургазе [52] Журнально-газетное объединение. , на Страстном бульваре.

— У меня там много знакомых.

— Кто же?

— Ну, например, Муля Гуревич.

— Это мой муж!

— Каким образом?! Ведь он женат на моей ближайшей подруге!

— Мы с ним уже год как муж и жена…

Запомнилась ее фраза: «Я была такой хорошей девочкой, меня все так любили — и вдруг арестовали…» В ту минуту подумала: «Все мы хорошие девочки, и всех нас арестовывают». Но очень скоро поняла, что таких хороших, как Аля, — нет.

Мы были вместе шесть месяцев — до февраля 1940 года.

Алю обвиняли в шпионаже; она поняла, что ее отец тоже арестован, страшилась, что посадят и мать. Но, видимо, постоянное нервное напряжение обострило Алину наблюдательность, а неисчерпаемый юмор был защитной реакцией. Во всяком случае, не помню, чтобы я когда-либо еще так много смеялась: Аля смешила меня на каждом шагу с утра до вечера; она обыгрывала каждый приход надзирателя в камеру, и мы не могли удержаться от смеха, когда он произносил: «Инициалы полностью».

Несмотря на частые допросы и тягостную тюремную обстановку, мы с Алей очень легкомысленно относились к своему положению. Не чувствуя за собой никакой вины, были уверены: максимум, что нам могут дать, — это ссылку года на три; уславливались о встрече не где-нибудь, а почему-то в Воронеже.

Аля еще была полна жизнью, из которой ее вырвали, постоянно думала о Муле — это была ее первая любовь. Она говорила: «Хотя я в тюрьме, но я счастлива, что вернулась в Россию, что у меня есть Муля. Я так была счастлива эти два года!»

Позднее Аля писала мне:

«Помнишь, когда мы с тобой вместе читали и бесконечно разговаривали обо всем, далеком и близком, как бы стремясь надружиться впрок на все годы разлуки, как я тогда далека была от мысли, что наступит время, когда я буду совсем одна. А тогда, когда мы были с тобой вместе, я была еще очень счастливая, несмотря на сверхнесчастные обстоятельства».

Новый, 1940 год мы встречали вместе с Алей. Она даже сделала торт из печенья, купленного в тюремном ларьке, растирала масло с сахаром вместо крема. В 12 ночи слушали бой часов с кремлевской башни.

Перед последним для нее 1975 годом Аля послала мне письмо:

«Вот и еще один Новый год на пороге, всегда в это время оборачиваюсь к тому, нашему с тобой удивительному по обстоятельствам (которым теперь собственная память не хочет верить!) и по душевной нашей с тобой близости — новогоднему Сочельнику; и звон курантов с кремлевской башни (до сих пор до меня доносится); и полная грудь веры, надежды, любви, несмотря ни на что, поверх всего…»

С августа 1940 года Аля сидела три месяца вдвоем с молоденькой латышкой Валей Фрейберг, а потом их перевели в другую камеру. «Я как сейчас помню, — вот входим мы с Валей Фрейберг в маленькую камеру, — почему-то она с умывальником, и возле умывальника стоит женщина и моется, — вспоминала потом Аля. — Я прямо с порога спрашиваю: „Не встречал ли кто-нибудь из вас Канель?“ И тогда та женщина поворачивается ко мне и, побледнев, говорит: „Я сама Канель“. — „Ляля?“ — „Ляля“. — „Привет вам от Дины [53] Ляля, Дина — домашние имена Юлии и Надежды. — Прим. сост . “. Мы не долго пробыли вместе, всего несколько дней — специально для того, чтобы я смогла донести ее живую, все передать вам о ней. Она знала и верила, что я это сделаю, и, Диночка, ей было легче от этого сознания в ее последние минуты…»

В конце 1947 года, когда Аля жила в Рязани, она однажды приехала в Москву, пришла ко мне и подробно рассказала о встрече с Лялей, обо всем, что пережила Ляля во время следствия, которое было у нее сверхтяжелым, и о том, как ей пришлось подписать страшные ложные признания. Рассказала Аля и о своих утратах — о кончине матери, гибели Мура, гибели отца. «Я выплакала уже все слезы», — сказала она.

Больше мы с ней не встречались, так как в начале сорок восьмого года я была выслана из Москвы, а в июле сорок девятого вновь арестована.

В 1953 году я сидела во Владимирской тюрьме. Газеты нам давали с большим запозданием, но о смерти Сталина мы знали и знали, что теперь главный — Берия. Все заключенные писали заявления о пересмотре дела на имя Берии, но я, зная, что он руководил моим делом, конечно, не стала ему писать.