Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Она оказалась одним из ответственных работников Бакинского горкома партии Антониной Тарасовой. Доктор Анненков с первых дней, как я заметила, настороженно-внимательно присматривался к ней. Впоследствии я поняла, что он уже тогда заподозрил страшный диагноз. Но пока что Антонина оставалась энергичной и даже иногда улыбалась.

Антонина как-то сообщила мне, что в мужской палате лежит немолодой уже профессор права, политический с большим сроком, заболевший в пути. Она никак не могла бы предположить, что это сообщение подействует на ее недужную соседку по койне как внезапный невидимый шок, пробудивший во мне желание немедленно встать, добрести до его койки, говорить с ним и, может быть, узнать от него о судьбе очень близкого нашей семье и очень любимого и чтимого мною человека.

Тут я должна вернуться вспять. Лишь в январе 1937 года во мне впервые появилась твердая уверенность, глубокая и незыблемая, в том, что в тюрьму бросают и невинных людей, не совершивших, по самой своей сущности неспособных совершить, преступления против революции и народа. Я имею в виду так называемых политических. В том январе был арестован и, по слухам, тут же расстрелян в казематах Лубянки Евгений Брониславович Пашуканис.

Это был давнишний и самый близкий друг нашей семьи. Нас всех связывало постоянное и тесное общение. Евгений Брониславович, литовец по происхождению, с молодых лет пошедший в революцию, талантливый ученый-правовик, к концу 1936 года должен был баллотироваться в Академию наук СССР. В «Известиях» появилась статья с его портретом. Помнится, в декабре. К тому времени он возглавлял Институт государственного строительства и права, Институт красной профессуры и был заместителем народного комиссара юстиции СССР Крыленко.

При всем при том это был человек большой простоты и необыкновенной легкости в общении. Это была ленинская простота, нам так хорошо известная, простота подлинной интеллигентности и ума.

Должна сказать, что, арестованная, попав в камеру и увидав, что происходило с другими, я не раз подумала: не за знакомство ли и дружеские отношения с Евгением Брониславовичем Пашуканисом я нахожусь здесь? Оказалось, что всему виной моя фамилия. Разыскивая меня и брата по тюрьмам, муж и мать установили, что в одну ночь с нами было арестовано еще восемь человек с той же фамилией. Но мне это стало известно только через год.

Итак, Антонина из бакинского горкома партии рассказала мне о правовике профессоре, лежавшем в мужской палате. Судя по фамилии, грузин — Гигинава.

Обмотавшись простыней наподобие юбки, худая как палка, изможденная, постучала о косяк дверного проема и, откинув залатанную простыню, я переступила порог мужской палаты. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, кто из лежавших на койках доходяг профессор Гигинава.

Пожилой, с очень интеллигентным лицом и явно грузин. Я подошла, сказала, что мне очень нужно поговорить с ним. Он предложил мне сесть в ногах его койки.

— Вы должны, по моему разумению, знать Евгения Брониславовича, поэтому я и пришла к вам.

Фамилию я умышленно не назвала. Он приподнялся на локте и впился в меня глазами. Я прочла в них и удивление, и словно тень радости, и внутреннее волнение. Я сразу поняла, что не ошиблась. Вот какие подарки жизнь неожиданно бросает нам на пути. Для меня это был подарок. Тот, кто не был «по ту сторону черты» в те годы, никогда не сможет понять чувств, которые рождало хотя бы и призрачное соприкосновение с прошлым. Вновь стать человеком…

Я рассказала о тесной дружбе, связывавшей наши семьи. Потом мы долго и жадно говорили. Говорили вполголоса, да нас никто и не слушал. Не до нас было. Почти каждый в этой палате «умирал в одиночку».

Я узнала страшную правду: Евгений Брониславович действительно был почти сразу расстрелян в подвалах Лубянки. Профессор Гигинава тоже работал в области права и госустройства СССР. «Дело» у них было одно. Пашуканиса обвиняли в создании некой антисталинской организации правовиков, которую он якобы возглавлял. Профессор Гигинава был ее членом и получил десять лет лагерей.

— Никакой организации не существовало. Все абсолютный вымысел. Не было ни следствия, ни суда. Арестовано по этому делу великое множество людей. Пашуканис был великолепным человеком… и очень талантливым ученым. Был. Да, был. При таком обвинении иного ждать не приходилось… — добавил профессор и откинулся на подушку.

Я простилась с ним.

В тот вечер все окончательно встало на место в моем сознании. Сомнения исчезли. А список злодеяний продолжал расти, и конца ему не было видно.

Войдя в чью-то жизнь и завершив ее, трагедия не всегда спешит покинуть место действия. Страницы, посвященные памяти Человека и жертвы — Евгения Пашуканиса, я хочу завершить еще одной, кажущейся мне порой великолепной и в то же время призрачной страницей.

В военную зимнюю ночь 1941/42 года в далеких снежных пространствах Казахстана меня отыскала еще одна смертная весть.

Я уже жила в ссылке. На так называемой «свободе». Уже повидалась со своими, посетившими меня на берегах Арала. Узнала от них, что жена Евгения Брониславовича в лагерях. Дочь Соня, уже девушка, живет самостоятельно, работает. Лютика взял к себе и воспитывает двоюродный брат Евгения Брониславовича. Все как-то образовалось. И вот настала война.

Ночь, когда меня настигла и потрясла эта весть, я никогда не забуду. Я сидела у стола и исправляла ошибки в тетрадях учащихся. Саксаул в печке, обогревавшей мое жилье, давно прогорел, и становилось холодно. Ветер налетал со степи и набрасывался на стены моего дома. Стены — маты из камышовой соломы, обмазанные глиной, не могли долго хранить тепло домика-комнаты, в котором я жила одна «на квартире». Я встала со стула, чтобы накинуть на плечи еще что-нибудь теплое, и увидела на табуретке еще не прочитанные газеты. В одной из них, я не помню ее название, но знаю, что это была молодежная газета, наподобие нашей «Комсомольской правды», издававшаяся в Казахстане на русском языке, мне бросился в глаза заголовок: «Подвиг юной партизанки». В статье был описан подвиг юной девушки-москвички, ставшей партизанкой и на подступах к Москве отдавшей жизнь в борьбе с наступавшими фашистскими ордами. Лишь незадолго до этого мы узнали о подвиге Зои Космодемьянской. То, что теперь читала ночью, при коптилке в Казахстане — было подвигом аналогичным. Имя девушки было Соня Пашуканис.

Своей героической смертью она хотела реабилитировать имя отца. Но есть для меня непонятное и темное в этой истории. Когда я в пятидесятых годах вернулась в Москву, там никто о подвиге Сони ничего не знал. Жена Евгения Брониславовича, к тому времени вернувшаяся из лагерей, со мной встречи не искала. Меня это очень удивило, так как мое сообщение было ей передано.