Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

И вот перед нами длинный пульмановский вагон с зарешеченными окнами. В те недоброй памяти трагедийные годы редкий состав шел без такого прицепленного к нему вагона. Позднее, уже в ссылке, и я не раз наблюдала их с «воли».

Приказ садиться.

Противников теории Дарвина следовало бы приводить сюда и показывать им эти вагоны изнутри: сходство существ, громоздящихся за железной сеткой, натянутой вдоль вагона во всю его длину, с обезьянами — поражает! Человек возвращен к первобытности. За сеткой в верхней части каждого отделения, где полки соединены в сплошной настил, возятся косматые, заросшие, грязные существа. Из-за сетки беспокойно сверкают белки, бледные серые пальцы с черными ногтями цепляются за нее. Женщины в этих равных с мужчинами условиях умели как-то сохранить человеческий облик.

Женщины, все новые и мне незнакомые, втиснуты, как сельди в бочку, в одно из верхних отделений. Солнце палит в крышу. Нестерпимо жарко. Только в сумерках вагон прицепляют к поезду. И вот наконец под равномерный и словно успокаивающий стук колес, одинаковый и для свободных и для заключенных, начинается наш путь на восток.

Первый этап в пути — Сызранская пересыльная тюрьма. Добираемся туда в череде движения и длительных стоянок. Вагон, по-видимому, то прицепляется, то отцепляется… Проходят дни.

От Сызрани остались в памяти серое небо, клубившееся тучами, холодный ветер, сжатые поля и черная грязь под ногами. Длинная череда заключенных бредет по дороге, спотыкаясь на неровностях сырого скользкого грунта. Кругом тяжелая тьма быстро наступившей ночи, только на горизонте тлеет фиолетовая полоса. Впереди все холодно и неприютно. По бокам — конвоиры с ружьями. Людей не видно; вокруг только пустынные черные поля.

Какие неистовые искажения внезапно врываются в жизнь! Почему я здесь? Почему меня ведут как бандита, окруженного конвоем? В те дни я еще не разучилась иногда поражаться роковым несуразностям, происходившим на глазах.

Белое здание тюрьмы наконец выступает перед нами из мрака. Оно на окраине города. Утром я обнаруживаю, что мы находимся в большой, светлой, в два окна, камере, покрашенной белой известью. У каждой из нас койка с тюфяком и тощей, жесткой подушкой. Мы на седьмом небе. У дверей огромная деревянная бадья — провинциальная параша. Две-три женщины уже живут в камере, дожидаясь отправки. Среди них — Марта, очень некрасивая женщина лет сорока с лошадиными зубами и выпуклыми бесцветными глазами. Она из немок Поволжья, спокойно-доброжелательна. В углу лежит худая, скелетоподобная и стриженная наголо старуха. Она мучается животом и, пошатываясь, еле живая, ежеминутно пробирается к параше.

В Сызрани нас держат 10 дней, и мы немного «отходим». Сызранская баланда кажется нам вкусней московской, а каша жирней.

В день отъезда чувствую себя плохо. К вечеру начинается озноб, поднимается температура. Если я об этом скажу, то меня оставят здесь, как и эту больную старуху, от которой я, несомненно, заразилась. Но отстать от женщин, уже ставших «своими», кажется невозможным. И я молчу.

Наступает ночь. Отъезд. Опять идем, окруженные тьмой, по черной дороге, мимо черных полей… В полубредовом состоянии, с подкашивающимися ногами, спотыкаясь, достигаю своего обезьянника на путях.

Когда обнаруживается, что я без сознания и вся горю, поезд давно идет, а следующий этап — Ташкент; впереди несколько суток пути. Конвоир приносит термометр. Жар свыше сорока.

Как я оказалась одна, внизу, в отдельном «купе» — не знаю. Весь путь до Ташкента — это короткие вспышки сознания и снова провалы в беспамятство. Меня мучила жажда. Как сквозь сон помню, что конвоиры поили меня горячим и очень крепким чаем. Это были минуты блаженства. Конвоиры попались человечные — они давно могли сдать меня как тяжелобольную где-нибудь по дороге. Но женщины просили за меня. Пожалели. Марта предложила ухаживать за мной, и ее заперли ко мне.

Однажды, когда я пришла в себя, меня вывели в коридор и поставили около окна. В Средней Азии еще стоит жара, и стекло опущено. Мне снова плохо, пальцы конвульсивно хватают оконную решетку и сжимаются на ней, и я теряю сознание. Обвисаю, но сзади поддерживает конвоир. Обо всем, что воспоследовало, мне позднее рассказали мои женщины. Поезд стоит на небольшой станции. Вдоль него проходит женщина с ребенком на руках. Ребенок держит белую булку. Смертельно бледное лицо с закатившимися глазами за решеткой окна привлекает внимание женщины с ребенком.

— Ой, что это с ней? Больная, видно? — сердобольно спрашивает она.

— Больная, больная, проходите, — нехотя бросает конвоир.

Женщина берет у ребенка булку.

— Разрешите булочку беленькую хоть подать ей, — просит она.

— Не разрешается, гражданка, они у нас всем обеспеченные, проходите, вам говорят! — мрачнеет конвоир.

Женщина молча и неодобрительно качает головой.

— Милостыньку христа ради не дадут подать! Безбожники…

«Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества», — сказал когда-то Достоевский. Но в те годы сострадать не разрешалось, да и не безопасно было. На него был спущен с цепи зверь посильнее: страх.

Наконец Ташкент. Как во сне вспоминаю баню в санпропускнике Ташлагпункта… Кто-то меня, видно, раздел. Сижу в чем мать родила на каменной скамье. Подходит пожилой узбек с бритвой: его обязанность — брить женщинам лобок. В связи с болезнью я почти не осознаю этого нового унижения.

Другое сновидение: скуластая и чернявая, загорелая до черноты небольшая женщина с узкими угольными глазами трет и поливает меня из шайки.

При Ташлагпункте есть маленькая больничка, и я попадаю туда. Это барак из двух палат — мужской и женской. Между ними даже не было двери, висела старая, рваная простыня.

Заведовал больничкой отбывавший здесь срок «политический» — врач из Ленинграда, доктор Анненков. В жалких условиях он делал все возможное для спасения своих больных, а если не мог помочь в силу обстоятельств, то отправлял в более медицински оснащенный больничный городок ГУЛАГа, находившийся в шести километрах от Ташкента.

Доктор Анненков взялся за меня. Жара у меня уже не было. Но я явно превращалась в доходягу. Отвернувшись от всех, уставившись глазами в окно, неотступно думала о сыне, о том, что больше никогда не увижу ни его, ни мужа, что предстоит только одно: умереть.

Однажды в палате появилась новая больная. Высокая, сухощавая, с некрасивым, но энергично-властным лицом, говорившем о привычке управлять другими. Возраст — за тридцать. В лице ее поражала какая-то нехорошая меловая бледность. Она ходила, разговаривала, бывала на воздухе во дворе, читала что-то и не производила впечатление тяжелобольной.