Дмитрий Миропольский - American’ец [Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого]

— Что значит «плевать»? — переспросил потрясённый капитан.

Молодые офицеры с интересом ждали, как поведёт себя Фёдор Иванович и поддержит ли своё реноме бесшабашного храбреца. Толстой это понимал.

— То и значит, — сказал он и в подтверждение сказанного плюнул под ноги Дризену. — Тьфу!

Позже кто-то из свидетелей уверял, что граф целил в сияющие сапоги германца, да только это было уже не важно. Светлокожее конопатое лицо капитана вмиг побагровело, глаза полезли из орбит от неслыханной наглости, а рука стиснула вызолоченный эфес шпаги.

— Милостивый государь! — пророкотал Дризен.

Фёдор Иванович заложил руки за спину и насмешливо глянул в ответ. Он был заметно ниже ростом, без оружия, в растерзанном сюртуке, но в жилах его бурлила кровь удалого графа Гендрика, который четыре столетия назад перебрался из немец на Русь и стал родоначальником Толстых…

…а против него тяжело сопел от бешенства потомок четырёхвекового баронского род а фон дер Остен Дризен, сын курляндского губернатора, поступившего в российскую военную службу при государе Павле Петровиче.

Один стоил другого, дуэль была неизбежна — и произошла следующим утром в ближнем пригороде Петербурга. Барон Дризен с графом Толстым рубились на саблях.

Капитан изрядно владел оружием, рассчитывая вдобавок на недюжинную силу и гренадерскую стать. В бою он выглядел грозно: распахнутый ворот рубашки обнажал бычью шею и широкую грудь, поросшую рыжей шерстью, а сверкающая сабля в жилистом красном кулаке с басовитым гулом выписывала в воздухе смертельные фигуры. Длинные руки доставляли Дризену известное преимущество и позволили ему поначалу держать Фёдора Ивановича на безопасном расстоянии…

…но германец оказался достойным противником — и только. Богатырскую силу Толстого он почувствовал, как только впервые скрестились клинки. Ловкости и проворства тому было тоже не занимать, а фехтовальное мастерство графа граничило с совершенством. Атаки юркого поручика становились всё опаснее; Дризен всё меньше нападал и всё больше защищался, а Фёдор Иванович с каждым выпадом проверял оборону противника на прочность, пока не нащупал слабое место, — и тогда нанёс удар.

Кровь хлынула из разрубленной головы капитана, заливая белую рубашку. Дризен тяжело рухнул, врач и секунданты бросились к нему, а распорядитель дуэли многозначительно взглянул на Толстого.

— Этот, пожалуй, теперь тоже не жилец, — сказал он. — Второй за две недели. Поздравляю, ваше сиятельство.

Фёдор Петрович Толстой в печали озирал квартиру.

Он успел полюбить это жилище, которое прежде нанял вскладчину с Фёдором Ивановичем, и, когда кузен съехал на Кирочную, получив назначение в Преображенский полк, оставил квартиру за собой. По случаю купил недорого новую мебель, наслаждался переменой обстановки…

…и до Академии художеств отсюда было рукой подать. Фёдор Петрович намерение имел — поскорее выйти в отставку, сняв мичманские погоны, и заняться тем, к чему в самом деле лежала душа: живописью и гравюрой. Академики с похвалою отзывались о талантах графа, сулили ему большой успех… Жить бы Фёдору Петровичу и радоваться, когда бы не предписание: графу Толстому яко благовоспитанной молодой особе сопровождать японское посольство камергера Резанова на корабле капитана Крузенштерна в плавании кругом света.

Не иначе, кто-то из многочисленных Толстых постарался и замолвил словечко за родственника, желая помочь ему сделать карьеру. Как тут не вспомнить слова мудрого Сэмюэла Джонсона? Ад вымощен благими намерениями. Путешествие сулило муки преисподней бедному Фёдору Петровичу, который не любил моря и мечтал стать художником. Он до последнего старался забыться, проводя с кисточками в руках всё возможное время, и выполнил обещание, данное кузену: написал изящную миниатюру размером в пол-ладони — портрет красавицы-цыганки, с которой жил теперь Фёдор Иванович…

…только не принесли успеха робкие попытки Фёдора Петровича увильнуть от похода. Не сбылись надежды на то, что дело как-то само собой утрясётся. Не отпала нужда в присутствии молодой благовоспитанной особы среди свиты камергера. Пришло время бедолаге-графу оставить уютную квартиру и отправляться на корабль.

В последние дни Фёдор Петрович, не выходя из дому, грустно пил вино, писал письма да присматривал за упаковкой пожитков. Родня разъехалась из столицы в имения или на пригородные дачи — вот и славно. Не хотелось ему ни с кем видеться; не хотелось изображать задушевное прощание, но втайне думать про каждого: уж не ты ли, голубчик, мне так удружил и на три года морских мучений обрёк? Разве что Фёдора Ивановича надо было напоследок обнять, единственную по-настоящему родную душу. И портрет цыганки, на столе приготовленный, передать ему из рук в руки…

От унылых мыслей Фёдора Петровича отвлекло появление кузена, который вошёл со всегдашними шуточками:

— Что, братец, ещё до моряне добрался, а уже морская болезнь приключилась?

Фёдор Петрович и правда вид имел неважный.

— На ловца и зверь, — сказал он. — Как раз тебя собирался проведать на гауптвахте. Ты какими судьбами здесь?

Вместо ответа кузен схватил со стола Пашенькин портрет и, встав у окна, при свете дня разглядывал тончайшую работу. Насладившись, Фёдор Иванович убрал миниатюру за пазуху, ближе к сердцу, и уважительно произнёс:

— Ну, Федька! Знал я, что ты талант. Вот же поцеловал господь в темечко! Как живая получилась, право слово. Теперь я твой должник.

Фёдор Петрович вздохнул.

— Пустое. Меня завтра на корабле ждут, и прости-прощай. Может, не свидимся больше.

— А вот это ты брось, так не годится! — возмутился кузен. — У тебя вино есть? Давай-ка, братец, посошок выпьем.

За первой бутылкой вина последовала вторая, потому как Фёдор Петрович в затворничестве своём ничего не знал ни про вчерашний полёт Фёдора Ивановича, ни про нынешнюю дуэль. Кузен принялся с жаром пересказывать свои приключения, и Фёдор Петрович на время думать забыл о том, что ждёт его завтра: ближайшие перспективы Фёдора Ивановича выглядели много более мрачными.

— Да уж, — соглашался тот, — теперь куда ни кинь, всюду клин. Как припомнят мне всё разом… Поди, до седых волос в крепость какую-нибудь дальнюю упекут… или ещё чего похуже… за Нарышкина-то с Дризеном…

Фёдор Иванович откупорил третью бутылку.

— И что ж ты на рожон лезешь, а?! — всплеснул руками Фёдор Петрович. — Вот посмотри на меня. Мы же одна кровь! Ты Фёдор Толстой и я Фёдор Толстой. Только про тебя шум по всей столице, а обо мне молчок. Я никого не обидел, никому слова дурного не сказал, живу себе спокойно…

— Ага, — хмыкнул кузен, снова наполняя стаканы, — и потому один Фёдор Толстой будет завтра на волнах качаться, а другой, того гляди, на виселице.