Дмитрий Миропольский - American’ец [Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого]

…но так или иначе, Фёдор Иванович получил свободу — и тотчас же помчался в сад Кадетского корпуса на Васильевском острове. Там снова готовили шар к полёту, и на сей раз Гарнерена должен был сопровождать первый русский воздухоплаватель — генерал от инфантерии Сергей Лаврентьевич Львов.

Старый князь не удивился появлению Толстого: он что-то слышал краем уха про его похождения, но был слишком погружён в заботы о полёте и не мог отвлекаться. Подходы к площадке оцепили солдаты, зрителей допускали только по билетам, и даже стоячие места обошлись любопытным в два рубля с полтиною, а стулья возле самого шара стоили по двадцати пяти рублей. За такие-то деньги полагалось уважить от души, поэтому Львов поприветствовал Фёдора Ивановича и провёл на площадку, но тут же снова поспешил к гостям, а молодой граф замер, оглядывая аэростат.

Когда Гарнерен отвечал на расспросы Фёдора Ивановича, он упоминал о размерах оболочки: на новый французский лад она имела до семнадцати метров в окружности и десяти — в высоту, или по-русски двадцать четыре на четырнадцать аршин. К тому прибавить ещё высоту корзины да канаты, которыми она крепилась к шару, оставляя место для аэронавтов, — всё вместе выходило высотой с хороший четырёхэтажный дом. Граф помнил это, но когда увидел своими глазами — обомлел.

Гигантская перевёрнутая капля едва покачивалась в центре площадки, колеблемая ветерком с Невы. Плетёная четырёхугольная корзина под ней парила на вершок от земли — её удерживал туго натянутый якорный канат. Между первым рядом стульев и шаром вкруг стояли солдаты, не допуская зрителей приближаться и послеживая, чтобы кто-то из них случаем не закурил: всех известили, что аэростат наполняют горючим водородным газом. Снизу через специальный клапан в оболочку входили матерчатые рукава, переброшенные через края корзины: по ним продолжал поступать газ от бочек с серной кислотой и железными опилками, стоявших поодаль.

Львов вернулся к Толстому и встал рядом, любуясь вертикальными цветными полосами, в которые была раскрашена ткань: аэростат, заново покрытый лаком, играл бликами на солнце и зрелище представлял фантастическое. Сердце молодого графа колотилось. Князь выудил из кармана золотые часы-луковицу с вензелем Екатерины Второй на крышке — награду государыни, — подслеповато вгляделся в циферблат и сообщил:

— Скоро полетим. Гости собрались, сейчас Гарнерен свои барометры-термометры подготовит — и с богом.

— Не страшно? — спросил Фёдор Иванович.

— А вот как раз проверить хочу! — Львов защёлкнул крышку часов и весело взглянул на графа. — Веришь, нет, во всех сражениях ни разу сердце не дрогнуло. Уж вроде и убивали меня, и штыком кололи, и саблей рубили, и бомбой взрывали, а всё одно напугать не смогли. Вот я и думаю: если на земле не пробрало, может, хоть в небесах что случится? Чай, на версту-другую подняться должны, Гарнерен обещал. Денёк-то вон какой славный.

Фёдор Иванович почувствовал, как сердце заколотилось ещё быстрее. Вот бы ему, не ведавшему страха, оказаться там, под облаками или даже выше! Эх, надо было Пашеньке сказать, чтобы отсчитала две тысячи из выигранных денег, подумал он. Цыганка по-прежнему складывала в узел всё, что приносил граф; там уже, поди, целое состояние… Заплатил бы сейчас Гарнерену, а князя умолил повременить до следующего раза и уступить ему очередь. У самого-то Фёдора Ивановича следующего раза может и не быть: вернётся на гауптвахту, а там суд; упекут в крепость, или в солдаты разжалуют, или то и другое сразу — не до полётов станет… но заплатить-то можно и после…

— Посторонись! — гаркнул он и рванулся к шару.

Растолкал толпящихся зрителей на местах подешевле, заставил взвизгнуть пару дам на стульях, проскользнув между ними; сшиб солдата, который встал на пути; перемахнул через борт корзины, схватил приготовленный внутри топорик — знал ведь от француза об оснастке! — и в два взмаха обрубил якорный канат.

Это произошло настолько быстро, что сразу никто и не понял толком, почему шар вдруг оторвался от земли, теряя рукава с газом, и стал набирать высоту…

…а Фёдор Иванович не смотрел вниз, на приключившуюся неразбериху, — он вцепился руками в канаты, державшие корзину, и крутил головой по сторонам. По мышцам пробегали судороги; графа трясло, но не от страха — от восторга, который ни в какое сравнение не шёл с тем, который охватил его при виде шара. Это был восторг запредельный, бьющий через край, перехватывающий дыхание, оглушительный и непередаваемый.

— А-а-а-а-а! — во всю мощь молодых лёгких заорал Фёдор Иванович, желая дать восторгу хоть какой-то выход. — А-а-а-а-а!

Он понятия не имел, как управлять аэростатом, и не задумывался, куда понесёт его ветер. Кой чёрт разница?! Он — летит! Летит, поднимаясь всё выше и озирая Петербург с высоты, на которую не поднимался до него ни один русский! Деревья в саду, крыши казарм и домов, маковки церквей, кресты колоколен и даже стаи белых чаек, с пронзительными криками реющих над Невой, — всё осталось там, внизу. А здесь, в безоблачном небе, парит и царит он, только он один…

— А-а-а-а-а!

Наоравшись вдоволь, Фёдор Иванович немного угомонился. Верно сказал князь: такие погожие деньки — большая редкость для Петербурга даже в июле. Небо, наполненное послеполуденным солнцем, сияло прозрачной чистотой от края до края, темнея лишь справа, над Финским заливом, — и вдалеке по другую сторону, где-то над Ладогой. Взгляду нечаянного аэронавта открывалась картина столицы, которую раньше он встречал только на топографических картах, разрисованных тушью и акварелями.

Нева казалась Фёдору Ивановичу широченной лентой, выкрашенной в сверкающую стальную краску, на которой нерадивый маляр оставил мелкие брызги гребных судёнышек и белые кляксы парусников. К западу река становилась ещё шире и, словно клинок, вонзалась в залив.

Внизу проплыла подкова оконечности Васильевского острова, называемая Стрелкой, со зданием биржи, которое уже многие годы не могли достроить. Шар продолжал подниматься, и ветром его сносило на восток, прочь от залива. Фёдор Иванович разглядывал приближающийся Заячий остров: Санкт-Петербург начался отсюда строительством Петропавловской крепости. С высоты крепость напоминала огромную черепаху с шестью лапами-бастионами. Диковинный зверь словно придавил остров каменным брюхом; посередине черепаху пронзала золотая игла соборного шпиля.

Было тихо, лишь ветер шелестел по ткани оболочки, да еле слышно гудели натянутые канаты, которые удерживали корзину с Фёдором Ивановичем.

Вдруг воздушное течение сменилось; канаты скрипнули по лакированной оболочке, шар дрогнул и по дуге поплыл обратно через Васильевский остров, имевший вид пирога, нарезанного квадратами с немецкой аккуратностью. Сходство придавала строгая сетка: три широких проспекта тянулись вдоль Невы с востока на запад; их пересекали, упираясь в Неву, два десятка линий с севера на юг. Основатель города император Пётр задумал прорыть здесь каналы, чтобы даже в непогоду в них мог укрываться большой флот. Осилить государеву затею не смогли — каналы остались проезжими улицами-линиями поперёк проспектов. Фёдор Иванович подивился, насколько невелика обжитая часть острова: много большую часть его занимал ровный густой лес, нарушаемый редкими проплешинами деревенек.