Дмитрий Миропольский - American’ец [Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого]

Фёдор Петрович в ужасе посмотрел на кузена, трижды перекрестился и залпом выпил вино.

— Господь с тобой, Феденька, — сказал он, переведя дух, — даже думать об этом не моги! Когда всё так плохо, бежать тебе надо.

— От себя не убежишь, — резонно возразил Фёдор Иванович. — А чему быть, того не миновать.

Фёдор Петрович вдруг странно глянул на него, утёр набежавшую слезу и нетвёрдой походкой направился к вещам, собранным в дорогу у дверей.

— Это мы ещё посмотрим, — приговаривал он, выуживая из жилетного кармана ключик на длинной тонкой цепочке, — миновать или не миновать… Это мы ещё посмотрим…

Фёдор Иванович, попивая вино, безучастно наблюдал за манипуляциями кузена. Фёдор Петрович не сразу попал ключиком в замочную скважину походного сундучка, но всё же отпер замок и пошуршал в сундучке бумагами, а найдя, что искал, — радостно взмахнул над головой несколькими сложенными листами.

— Вот! Вот спасение твоё!

— Скажи на милость, — Фёдор Иванович наморщил лоб, — что ты удумал?

Фёдор Петрович шлёпнул листы на стол перед кузеном и сверху припечатал ладонью.

— А вот что! Я Фёдор Толстой — и ты Фёдор Толстой, так? Меня от одной мысли про море тошнит, а ты за дальний поход грозился десять лет жизни отдать. Кто из нас двоих Американец? Ну, так и езжай! Меня спасёшь и сам спасёшься. Бумаги все готовы, на корабле ждут. Где граф Толстой? Да вот же он! Резанов нас не знает, Крузенштерн тем более, им сейчас других дел хватает. Пока разберутся, что ты другой Толстой, вы уже далече будете. Чай, назад возвращаться никто не станет. А я тут похлопочу, по родным проеду, поддержкой заручусь. Бог даст, как-нибудь отмолим тебя всем миром. К тому ещё государь участникам похода награды обещал.

Небось, не велит казнить, когда вернёшься, велит миловать. Ты ж лицом в грязь не ударишь, я тебя знаю: где горячо — там ты всегда первый. Езжай, езжай заместо меня, братец!

Фёдор Иванович выслушал речь, ошарашенно молвил:

— Ну, Федька… — и тоже выпил залпом. При золотых руках у Фёдора Петровича была и голова золотая. Такой побег — вроде уже и не бегство, но подвиг! Мало того — ещё и спасение кузена от злой участи.

Два Фёдора задымили трубками, сели рядом у стола и заговорщицким тоном в деталях обсудили опасную затею. Фёдор Иванович был совсем не прочь снова сыграть с судьбой и в очередной раз исправить кое-какие ошибки Фортуны. Всё равно семи смертям не бывать, а одной не миновать!

— За вещами твоими я заеду, — говорил воодушевлённый Фёдор Петрович. — Тебе в городе показываться не резон, арестуют мигом. Завтра же переберёшься в Кронштадт и сразу на корабль. Оттуда больше ни ногой, а как ветер подует — только тебя и видели!

Под конец разговора Фёдор Иванович выдал то, что его мучило.

— Ты, братец, Пашеньке объясни всё, как есть, — попросил он, смущённо теребя бакенбарды. — Прощения попроси за меня. Хотел я ей совсем другой судьбы, да только всего на месяц нам хватило счастия.

Фёдор Петрович замотал головой:

— Нет уж, уволь! Сам объясняйся с цыганкой своей. Хочешь — письмо напиши, я передам.

— Не мастер я писать, ты же знаешь, — продолжал увещевать кузена Фёдор Иванович, — и с пистолетами куда ловчее управляюсь, чем с пером. А хоть бы и написал, грамоте она всё равно не умеет.

Фёдор Петрович оказался перед скудным выбором: или вслух читать Пашеньке письмо, или самому сказать то, что подобает в таких случаях.

— Ладно, — сдался он, — твоя взяла.

Велел Фёдор Иванович кузену кроме платья своего, оружия и бумаг ничего у Пашеньки не брать, всё ей оставить. И эту просьбу Фёдор Петрович тоже исполнил, но с цыганкою говорил сухо. Мол, уезжает её барорай надолго, лучше сказать — насовсем. Просит простить, если чем обидел, и свободу Пашеньке даёт полную.

Пашенька слушала, теребила на груди золотую подвеску — заморского зверя армадилло, каменьями усыпанного, — и вопросов лишних не задавала. Жив её Фёдор Иванович — и слава богу, чего ещё надо? Улыбнулась на прощанье, пожелала счастливого пути…

…а как уехал Фёдор Петрович — у постели осиротевшей слезами изошла. В самом деле порадовалась Пашенька за любимого: цыганке ли не знать цену свободы?! Только Фёдор Иванович на волю вольную вырвался, а ей-то как дальше жить? В чужой табор не возьмут, в свой — возврата нет. Прежде могла Пашенька с генералом уехать, да по молодости сердце своё послушала… И куда ей теперь? Разве что утопиться. Для Петербурга — обычное дело: сигануть в Неву или другую речку, которых в столице без счёта…

До утра проплакала Пашенька и с рассветом ушла из квартиры Фёдора Ивановича, чтобы уже больше не возвращаться.

Никогда.

Государев посланник Николай Петрович Резанов лежал на койке в углу душной каюты — одетый, немытый, растрёпанный — и смотрел в переборку. Совсем иначе он представлял себе путешествие. То есть, конечно, к тяготам камергер был готов, но не до такой же степени!

Настроение у Николая Петровича стало портиться ещё в Кронштадте. Он прибыл туда накануне дня, назначенного к отплытию, и узнал, что начало похода откладывается: ветер неподходящий. После обмена любезностями с Крузенштерном камергер взошёл на корабль…

…и поспешил вернуться на берег, чтобы там ждать попутного ветра. Изнутри шлюп «Надежда», снаряженный к плаванию, произвёл на камергера ещё более удручающее впечатление, чем в тот раз, когда Резанов увидал судно впервые. Одно дело — следить за подготовкой экспедиции по бумагам и проверять, всё ли соответствует прожекту, но другое дело — самому оказаться на корабле, сознавая, что назад пути нет, а утлой скорлупке предстоит надолго стать его домом в морской стихии.

Двадцать шестого июля, поймав нужный ветер, корабли снялись с якорей, и худшие опасения Николая Петровича начали оправдываться.

На шлюпе «Надежда» собрались больше восьмидесяти человек: офицеры во главе с Крузенштерном, матросы, учёные и свита Резанова — многовато для судёнышка, рассчитанного на команду вполовину меньшую. Крохотные каюты с низкими подволоками напоминали гробы и годились только для сна. Остальное время учёные вынужденно проводили в кают-компании: толкаясь локтями за обеденным столом, они писали дневники, делали зарисовки, составляли карты, проводили расчёты. Даже самая большая капитанская каюта имела всего сажень в поперечнике на три сажени в длину — эту кубышку размером с туалетную комнату в своём особняке Резанову приходилось делить с Крузенштерном. Капитан спал урывками, а потому проводил здесь немного времени, но во сне оглушительно храпел…