Михаил Бродский - Сабанеев мост

Конечным пунктом нашего путешествия вниз по реке была Астрахань. Пароход шел мимо пустынных берегов, время от времени на берегу возникали и быстро оставались позади группы беленых одноэтажных домиков – калмыцкие аулы. Даже с парохода было видно, что аулы пусты, дома без окон и дверей просвечивали насквозь: народ был недавно изгнан из родных мест, а новые хозяева еще не появились.

Астрахань поразила жарой, белостенным кремлем, азиатской грязью, помнившей, вероятно, времена Золотой Орды, многолюдными улицами, толчеей и изобилием на рынке. Словечко «шопинг» в те далекие времена еще не проникло в лексикон советского человека, да и само действие в условиях тотального товарного дефицита и карточной системы было лишено всякого смысла. И все же гастроли предоставляли некоторую возможность выгодно потратить деньги. Из Астрахани все везли в стеклянных банках зернистую икру и какую-то необыкновенную селедку, в Камышине на пароход грузили арбузы, причем в погрузке принимало участие, по-моему, все пароходное население. Был сентябрь, время сбора урожая, щедрого в низовьях Волги, поэтому на обратном пути каюты превратились в некое подобие витрин плодоовощных магазинов. В коробках лежали огромные красные астраханские помидоры. Стены кают были украшены связками золотистого репчатого лука, похожими на венки, сплетенные для великанш. Актриса Катя Успенская, знаменитая своей наивной экстравагантностью и настолько малым ростом, что ей приходилось играть за ширмой на котурнах, развесила по всей каюте свои миниатюрные лифчики, заполнив их маленькими дыньками сорта «колхозница». Насколько я понимаю, в то время в Москве все это было экзотикой и стоило больших денег. Таким образом, гастроли имели не только шумный успех у провинциальной публики, но и замечательный экономический результат, подкормив оголодавших за военные годы москвичей.

Вернулись мы в Москву в конце сентября, так что в школу я опоздал на месяц, что было заранее согласовано. Я пришел в пятый класс, где не знал никого, обучение в те годы было раздельное, мальчиков в классе было человек тридцать. Провинциала с одесским выговором встретили несколько иронически, но дружелюбно. Я подружился, и, как оказалось, на всю жизнь, с Сашей Володко, который был выше меня на голову и в свои мальчишеские двенадцать лет выглядел молодым человеком, так что, когда он впервые пришел ко мне домой, Галя решила, что это кавалер к нашей соседке, десятикласснице Тоне. Теперь Саша – полковник-инженер в отставке, плодотворно работающий ученый, доктор разных авиационных наук и лауреат государственных премий.

Саша был единственным сыном в обеспеченной семье, жившей в отдельной двухкомнатной квартире, что в те годы было редкостью. Его отец занимал какой-то важный пост в торговой иерархии, мать расписывала изготовленные кустарным способом тканые платки. Разница в материальном положении была заметной, но это не мешало нашей дружбе. И Саша и я учились очень хорошо, на круглые пятерки. Впрочем, я однажды получил в четверти сниженную отметку за поведение, как написала в табеле классная руководительница, за то, что не выполнил повеление директора и не остригся наголо. Сейчас уже трудно поверить, но в те годы всем мальчикам вплоть до окончания седьмого класса полагалось стричься под ноль. Не знаю, что было тому причиной: то ли запоздалая боязнь появления насекомых, что, вероятно, имело место в годы войны из-за тяжелых бытовых условий, то ли стремление к единообразию, которое уже стремительно насаждалось в государстве. Конечно, в седьмом классе на эту обязательную норму смотрели сквозь пальцы; класс был выпускной, после окончания которого выдавался аттестат о неполном среднем образовании, и можно было стать студентом техникума. Мы уже были не дети, и хотя нам было только по четырнадцать-пятнадцать лет, учителя начали обращаться к нам на «вы». Однако весной, незадолго до выпускных экзаменов, в класс зашел директор, критически осмотрел наши шевелюры и отправил всех в парикмахерскую, заявив, что не остриженных наголо к экзаменам не допустят.

В этот день после школы мне надо было поехать к Гале на работу, в театр, и отвезти еду. Я позвонил ей, условился о времени и сказал, что будет сюрприз. Галя работала в театральном музее кукол, и ей иногда приходилось проводить целый день в театре: днем были текущие дела, а вечером, в антракте, музей заполнялся зрителями и дежурный сотрудник рассказывал об экспонатах. В этот вечер дежурила Галя, а днем, когда я пришел, у нее сидел атташе бельгийского посольства по вопросам культуры, который интересовался театром. Увидев мою синевато-лысую уродливую голову, Галя ахнула:

– Вот так сюрприз!

Атташе, хорошо говоривший по-русски, спросил, что случилось.

– Изуродовали мальчика этой стрижкой, – в сердцах сказала Галя.

– Зачем же его постригли? – спросил атташе.

Галя замялась. Было страшно сказать иностранцу, что в нашей советской школе такие идиотские порядки: а вдруг он где-нибудь об этом напишет. Вполне достаточно для политического дела. Наступила пауза.

– Понимаю, – сказал атташе, – маленькие завелись.

И он, сложив большой и указательный пальцы, изобразил уничтожение насекомого.

Галя вспыхнула.

– Не переживайте, – мягко сказал деликатный дипломат, – это бывает в самых лучших семьях.

Версия была хотя и неприятной, но политически безвредной. На этом обсуждение моей стрижки закончилось, и репутация советской школы не пострадала.

Вероятно, моя школа была не лучше и не хуже большинства советских школ того времени. Из педагогов светлое воспоминание осталось о нашей классной руководительнице, преподавателе русского языка и литературы Марии Дмитриевне Гумилевской. Очень пожилая, немного сгорбленная, наверняка еще успевшая получить хорошее гимназическое образование, Мария Дмитриевна любила детей, что среди школьных учителей бывает нечасто, и любила русскую литературу, что бывает еще реже, потому что в этой среде, мне кажется, немногие выбирают профессию по любви. Я думаю, что ощущению красоты русского языка я обязан не только семье и природному чутью, но и ее на первый взгляд незаметному влиянию. Дети любили ее, и, насколько я знаю, многие приходили к ней и после окончания школы.

Вспоминается своим невероятным именем учитель физкультуры, молодой веселый человек, относившийся к нам довольно либерально. Звали его Сталь Соломонович. Видимо, папа его, восторженный почитатель вождя, верноподданный Соломон, был недостаточно мудрым и не понял, что в Советском Союзе выбирать кумиров среди вождей недальновидно.

Одним необъяснимым уроком запомнилась и учительница, преподававшая в седьмом классе Конституцию СССР. Рассказывая о времени, когда появилась так называемая сталинская конституция, она неожиданно заговорила о репрессиях при наркоме внутренних дел Ежове и живописала его как горбатого злобного карлика и кокаиниста, расстрелянного за злоупотребления. Поскольку имя Ежова исчезло из обращения и о судьбе его официально не сообщалось, рассказ произвел на класс ошеломительное впечатление. Когда я рассказал об этом дома, мне строго-настрого приказали все забыть, на эту тему не болтать и урок не комментировать. Реакцию моих домашних я оценил много лет спустя, прочитав воспоминания авиаконструктора Яковлева. Он пишет, что когда Ежов исчез, стало понятно, что он разделил судьбу своих жертв, однако даже в среде крупных советских руководителей эту тему боялись обсуждать. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать из яковлевских воспоминаний слова вождя, сказанные на одном из совещаний высших чинов много времени спустя, когда молчать об этом, видимо, стало невозможным: