Михаил Бродский - Сабанеев мост

Марина, окончив ТХТУ и немного поработав, поступила на художественный факультет Московского технологического института, который в наше время называется Государственным университетом сервиса. Факультет готовил художников-модельеров, или, выражаясь современным вестернизированным языком, дизайнеров фэшн-индустрии. Почему-то у нас эта профессия в тот грубый, маскулинный век считалась женской, и в ее группе учились одни девушки. Несмотря на прикладной характер этой художественной специальности, им преподавалась академическая живопись и рисунок. Помещения факультета были на первом этаже, и когда студенты писали обнаженную натуру, на улице у больших окон иногда возникал нездоровый ажиотаж. Постоянная натурщица, немолодая женщина, одинокая старая дева, во время сеанса любила поговорить и, жалуясь на жизнь, рассказывала, что она так и не смогла выйти замуж, потому что интеллигенция была либо истреблена, либо эмигрировала. По молодости лет мы, конечно, иронизировали, а горькая, отчаянная правда нашей истории нам в те годы была не очень доступна.

Теперь Марина вошла в нашу богемную компанию, сложившуюся в Гурзуфе. Мы часто встречались у Сережи Александрова, который жил один в большой комнате, служившей ему и мастерской, в огромной коммунальной квартире на задворках Военторга. С Сережей мы близко подружились, он был музыкален, начитан, хорошо знал и любил русскую литературу, и это он дал мне прочесть отпечатанную на машинке рукопись романа «Белая гвардия», который в СССР еще не был издан полностью. На первой странице рукописи наискосок от левого нижнего угла к верхнему шла размашистая надпись синими чернилами «Уничтожить», и ниже подпись – «М. Булгаков». Не знаю, кто был ее владельцем, у кого не поднялась рука выполнить директиву автора; кажется, это был кто-то из Толстых, потомков Льва.

Сережа, окончивший Суриковский институт, зарабатывал деньги на жизнь, получая заказы от принадлежащего Художественному фонду комбината живописного искусства, где кормились многие художники. Комбинат заказывал портреты вождей и картины на канонические сюжеты из советской жизни, наводняя этими произведениями заводские и сельские дворцы культуры. Этот отечественный суррогат Лоренцо Медичи и папы Юлия II не стимулировал создание шедевров, поэтому среди художников, работавших на комбинат, Микеланджело и Рафаэлей не было. Сережа прекрасно чувствовал цвет, был талантлив, но халтурная работа и водка не дали таланту созреть. Он года через два женился на Наташе Тархановой, симпатичной девушке с грузинскими корнями, происходившей, как говорилось, из рода Тархан-Моурави, но ни женитьба, ни рождение дочек не смогли преодолеть его неудержимую тягу к алкоголю. В настенном календаре Наташа отмечала черным цветом дни, когда Сережа был пьян, и с течением времени чистых клеточек оставалось все меньше и меньше. Неизбежным результатом был распад личности и семьи и конец нашей дружбы.

Впрочем, московская жизнь, как это обычно бывает, постепенно раскидала всех в разные стороны. Борис Биргер довольно скоро женился на Лиде, красивой девушке с ореховыми глазами из нашей гурзуфской компании. Он не был богемным человеком, много работал, и его известность в кругах московской левой интеллигенции быстро росла. Он хорошо владел немецким языком, и отсутствие языкового барьера способствовало популярности его работ среди немцев и других любителей живописи из свободного мира. Как-то мы с Левой Цукербергом отправились к нему в его крохотную мастерскую, которая помещалась среди других мастерских в специально выстроенном для художников мансардном этаже большого жилого дома в Измайлово. До этого этажа лифт не доходил, и добираться туда надо было по узкой и темной чердачной лестнице, провонявшей кошками и похожей на черный ход, что не помешало однажды подняться к Борису по этой лестнице тучному канцлеру ФРГ Гельмуту Колю.

Борис вышел на наш звонок и предупредил:

– Ребята, ко мне неожиданно приехал атташе посольства ФРГ.

К этому времени у меня была вторая форма допуска к секретным материалам, и несанкционированные контакты с иностранцами, тем более с работниками посольств капиталистических стран, мягко говоря, не поощрялись. Пришлось уйти.

Борис был старше меня на одиннадцать лет, и я смотрел на него немного снизу вверх. Поэтому наши отношения я не осмеливаюсь назвать дружбой, но я часто бывал у него в мастерской, где кроме иностранцев бывали и другие люди, к которым заботливые органы питали определенный интерес, так что, вероятно, и мое имя иногда мелькало в соответствующих отчетах. Борис принадлежал к так называемым подписантам; он подписывал коллективные письма, защищающие несправедливо осужденных и требующие от советской власти прекратить беззакония. В круг его общения входил, в частности, академик Сахаров. Поэтому, а также потому, что его работы не отражали будни социалистического строительства, ни о каких персональных выставках и речи быть не могло, и время от времени Борис устраивал у себя в мастерской небольшие вернисажи для ценителей его творчества. Мне посчастливилось быть у него в мастерской, когда к Борису приехали Лев Копелев и Вячеслав Вс. Иванов выбирать картину для подарка Генриху Бёллю. Среди показанных работ я увидел потрясающий трагический портрет Варлама Шаламова, сделанный с натуры.

– Вот замечательная работа, – сказал я. – Она не может не понравиться Бёллю.

– Портрет действительно замечательный, поэтому он должен остаться на родине, – ответил Иванов.

Выбрали другую работу, уже не помню какую.

Спустя несколько лет, вспоминая Шаламова, я спросил Биргера, где этот портрет.

– Он у Миши Левина [3], – ответил Борис.

Левина уже на свете нет, как нет и Бориса, умершего в эмиграции в Германии, а портрет сейчас, насколько я знаю, находится в галерее Вологды, на родине Шаламова. Как он попал туда, не знаю.

Вернисажи обычно заканчивались посиделками; обсуждали работы, пили вино, закусывали и веселились. В один из таких дней Лева принес к столу необыкновенно вкусную копченую рыбу.

– Как называется рыбка? – спросил актер Виктор Авдюшко, облизываясь.

– Эта рыбка, друзья, называется докторская, – ответил Лева.

Лева стал виртуозным хирургом, делавшим ювелирные операции на носоглотке, в том числе сложнейшие, уникальные операции под микроскопом по восстановлению слуха. Его пациентами были и простые советские люди со всех концов страны, и знаменитости, и различные ответственные товарищи, лежавшие в Кремлевке, но не рисковавшие оперироваться у тамошних врачей. Ответственные товарищи полагали, что врач должен быть счастлив уже тем, что ему доверяется глотка, то есть орган, посредством которого они руководят народом, а простые граждане испытывали вполне понятное чувство благодарности к доктору, вернувшему им здоровье. Рыбка, приехавшая с Дальнего Востока, такой благодарностью и была.