Михаил Бродский - Сабанеев мост

– Что это за здание? – спросил я стоящего рядом мужчину, будучи уверен в ответе.

– Это городская тюрьма, – ответил он.

У меня не могло быть зрительных ассоциаций, в тюрьму двадцать два года тому назад мы пришли со стороны города. Неужели эти стены, впитавшие предсмертный ужас стариков, женщин и детей, все еще источали его во внешний мир? Как могло это всколыхнуть детские воспоминания?! Понять невозможно.

В городе мне захотелось взглянуть на улицы своего детства. Пройдя под акациями Ришельевской, где жили бабушка и дедушка, я свернул на Дерибасовскую, затем на Екатерининскую, которая, если не изменяет память, в советское время называлась улицей Карла Маркса, а во времена оккупации носила имя Адольфа Гитлера, послал мысленный привет балкону отцовской квартиры, где некогда летними вечерами мы пили чай, и ступил на монументальный Сабанеев мост, своеобразный символ незыблемости мироздания на фоне смены царей, бандитов, революций, оккупантов разных мастей; помнивший на своей спине колеса моего детского велосипеда, марширующих немецких солдат и меня в колонне евреев, которую гнали на убой. Волна тепла от столетних камней моста, разогретых палящим солнцем, казалось, приветствовала меня: «Мы ждали тебя. Вот ты и вернулся».

Мост привел меня к улице Гоголя, к дому, где я прожил первые семь лет своей жизни и где кончилось мое безмятежное детство. Дом стоял на своем месте, потускневший, но не тронутый войной, в бельэтаже за окнами нашей комнаты шла чужая жизнь, и бородатые атланты, согнувшись под балконами дома, стоящего напротив, подмигнули мне как старому знакомому.

Дом и квартиру Кобозевых я нашел легко, но испытал при этом некоторый шок. У звонка, как это бывает на дверях коммунальных квартир, была укреплена табличка, где было обозначено, кому из соседей сколько раз звонить. Правда, фамилии соседей были одинаковы: Кобозевы. Я позвонил Татьяне Ивановне. Дверь открыла немолодая женщина, которую я сразу узнал.

– Здравствуйте, тетя Таня, – сказал я, – вы помните маленького Мишу Бродского? Это я.

– Боже мой! – сказала Татьяна Ивановна. – Ты вырос, а мы постарели. Входи.

Она повела меня в большую комнату, которая раньше служила столовой большой семье. За столом сидели сестры: Наталья Ивановна, когда-то восемнадцатилетняя красавица Наташа, которой десять лет лагерей сломали жизнь, и Ольга Ивановна, которую я не знал, доктор-офтальмолог, вернувшаяся в Одессу после войны. Ненадолго в комнату зашел сын Татьяны, Толя, который в годы войны был крохотным ребенком, а теперь это был молодой человек, посвятивший себя военной службе и не очень интересующийся временами своего младенчества. Теперь в квартире жили несколько родственных семей, каждая семья своей жизнью, а старшее поколение, Иван Алексеевич и Мария Михайловна, умерли. Экспансивный одессит, с которым мы разговорились на пароходе и который встретил недавно Марию Михайловну на Привозе, похоже, был не в ладах со временем.

Ребенок, который после освобождения Одессы, то есть два десятка лет тому назад, покинул спасшую его семью, теперь был молодым столичным человеком, видимо, успешным или казавшийся таким. И Татьяна Ивановна, и Наташа засыпали меня вопросами, я немного рисовался, слегка приукрашивая свою жизнь. Возможно, мне хотелось выглядеть как можно лучше в глазах людей, которые были добры ко мне в трудные годы.

Здесь, я думаю, подходящее место, чтобы перепрыгнуть в наши дни через полвека и рассказать о том, как я снова мысленно вернулся в далекие времена моего детства.

В середине восьмого десятка, то есть на границе, когда второй пожилой возраст переходит в фазу официально признаваемой старости, я получил первый серьезный сигнал о том, что жизнь человеческая имеет свои пределы, и они, возможно, не слишком далеки. Замечательный кардиолог профессор Сыркин поставил мне диагноз «нестабильная стенокардия», что в переводе на бытовой язык означает предынфарктное состояние. Современная медицина научилась неплохо с этим справляться, мне срочно поставили на коронарные сосуды два стента и позволили жить дальше.

В эти дни я задумался о том, останется ли какая-нибудь память обо мне потомкам, если мой сын продолжит наш род. В нашей стране большинство современных людей знает историю своей семьи не дальше дедушек и бабушек. А ведь генетический код не исчезает, и, может быть, в каком-нибудь далеком поколении появится человек, физически и духовно повторяющий меня, своего пращура. Мне говорил когда-то Борис Биргер, который собирался писать портрет математика Ляпунова, что он очень похож на одного из членов своего древнего рода, боярина Ляпунова, портрет которого был писан, кажется, в XVII веке. За триста лет натура не слишком изменилась. Не знаю как потомкам, но мне было бы интересно знать, кем были и что делали в жизни мои далекие предки, возможно, в чем-то похожие на меня. К сожалению, спросить не у кого; обстоятельства моей жизни таковы, что даже о дедушках и бабушках я почти ничего не знаю.

Кроме желания рассказать о своей жизни и оставить свой след в потоке дней в глубине подсознания занозой сидела память о трагических днях моего детства, и хотелось выплеснуть все наружу. Вот почему в один прекрасный вечер я открыл компьютер и вывел первые слова: «Мое появление на свет было скандальным…»

Пережить прошлое было интересно, но временами мучительно; на глаза навертывались слезы жалости к своим близким, к этому маленькому мальчику, рано узнавшему страх смерти, унижения, потерю родных. Пруст писал, что «пытаться воскресить прошлое – напрасный труд, все усилия нашего сознания тщетны» [4]. Он имел в виду, я думаю, невозможность по воле сознания вновь испытать ощущения, получаемые нами от событий, вещей, явлений. Однако мне кажется, что его проза прекрасно этому противоречит. Что касается меня, то оказалось, что в моей памяти, как на своеобразном жестком диске, хранятся не только события, но и зрительные образы, поразившие когда-то ребенка реплики, даже интонации, которые звучат во мне, но которые трудно воспроизвести.

Воспоминания предназначались для семейного чтения, однако мой сын Сева сказал, что они могут быть интересны многим людям, и отправил их в мемориальный комплекс в Иерусалиме, посвященный Холокосту, Яд ва-Шем, который опубликовал их часть на своем сайте. Спустя некоторое время мы с Мариной прилетели в Израиль, побывали в Яд ва-Шем, я подписал распечатанный текст и спросил, можно ли на основании этих воспоминаний присвоить профессору Кобозеву и его жене, как людям, спасавшим еврейские жизни во время войны, звание «Праведник народов мира». Оказалось, что это сложная и длительная процедура; кроме моих воспоминаний необходимы свидетельства и других лиц и подтверждение того, что Иван Алексеевич и Мария Михайловна Кобозевы – реальные люди.