Михаил Бродский - Сабанеев мост

С тяжелым сердцем я шел за выпиской в ЖЭК, получение квартиры висело на волоске. В ЖЭКе, однако, меня ждал сюрприз: за столом, где следовало получить необходимую мне выписку, я увидел знакомое лицо.

– Здравствуйте, Нина, – с внезапным энтузиазмом сказал я. – Как вам здесь работается?

Нина, довольно молодая женщина, работала раньше в нашем институтском архиве. С незаметными сотрудниками нашего большого института я всегда был дружелюбен и вежлив, помня имя каждого, не обозначая дистанцию и никогда не «тыкая». И ко мне поэтому большинство относилось хорошо, стараясь побыстрее выполнить мои поручения. Этот инстинктивный демократизм, думаю, был унаследован от Павы, который в обращении совершенно не делал различий между людьми.

– Работается неплохо, – ответила Нина, – а, главное, есть шанс на получение жилплощади.

Мы поговорили об институте, откуда Нина ушла уже несколько лет назад, я сказал о бумаге, которую мне необходимо получить, и Нина начала заполнять форму. Дойдя до упоминания об ордере, она споткнулась.

– Написать, что вы въехали в квартиру по обменному ордеру? – спросила она.

– Лучше просто по ордеру. Не стоит усложнять простые вещи.

– Хорошо, – сказала Нина, посмотрев мне в глаза.

В русском бюрократическом языке всего лишь одно слово, написанное или, наоборот, пропущенное, может изменить жизнь человека и даже создать его фантом. Вспомним правдивую историю поручика Киже.

Вот как случилось, что перед самым новым 1969 годом я получил ордер на однокомнатную квартиру. Теперь можно было снова жениться на Марине, обменять наши площади на двухкомнатную квартиру и в тридцать пять лет начать жить нормальной человеческой жизнью.

Комната в коммуналке на первом этаже и квартира на последнем этаже – это был плохой вариант для обмена. Ведь это была именно такая ситуация, о которой в объявлениях о размене писалось: «кроме первого и последнего этажей». Теперь свободное время, которого было немного, я посвящал чтению объявлений и осмотру квартир. Между прочим, объявления, как и анекдоты, неплохо отражали будни нашей жизни. Чего, например, стоит такой текст: «Куплю дачу и мужские полуботинки».

А между тем следовало торопиться: наследник готовился появиться на свет. Тут нам повезло, мы нашли подходящую квартиру на улице Климашкина, бывшем Курбатовском переулке, на углу которого и Большой Грузинской стоял когда-то дом, где началась моя московская жизнь. Квартира была на четвертом этаже старого дома, где не было лифта, зато в центре двора стоял карикатурный памятник Ленину, истукан в человеческий рост, отлитый, кажется, из алюминия и покрытый краской серебрянкой. Согласно легенде это был первый памятник покойному вождю, который поставили пресненские рабочие в 1924 году.

Семья, которая разъезжалась, имела свои резоны торопиться. В квартире жили пожилые муж с женой и их сын лет двадцати пяти, ярко-рыжий молодой человек, совершенно непохожий ни на отца, ни на мать. Михаил Игнатьевич, глава семьи, считал, что жена сходила налево, и в пьяном виде, то есть довольно часто, дрался с сыном и колотил жену, которая, по рассказам соседей, сидела в ночной рубашке на лестничной площадке, ожидая, пока достойный супруг не утихомирится и не заснет. Михаил Игнатьевич был отставным работником органов, квартиру, в которой, по его рассказам, жил некий венгерский эмигрант, оказавшийся врагом народа, получил за доблестную службу, и когда все формальности были закончены, уезжая, предупредил меня:

– Если по телефону будут спрашивать Николая Николаевича, скажите, что он больше здесь не живет.

– А кто такой Николай Николаевич? – спросил я.

– Вы что, не понимаете?

– Нет, – удивился я.

– Это значит наружное наблюдение.

Завершившийся обмен потребовал мобилизации финансовых ресурсов. Семье, въезжавшей в мою кооперативную квартиру, я должен был выплатить сразу бо́льшую часть пая, который являлся долгом собственника квартиры государству и подлежал постепенному погашению в течение пятнадцати лет. Но, как говорится, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Друзей было немного, а за прошедшие годы стало еще меньше. Однажды, во время отпуска, который я проводил на море, прекратились страдания Жени Прозоровского. Он скончался дома на руках у мамы и нашего общего друга Лени Бобе после нескольких мучительных лет, когда в результате рассеянного склероза постепенно, одна за другой отмирали жизненно важные функции. Леня, верный друг, предложил взаймы не хватавшую нам существенную сумму. Он к этому времени был уже доктором технических наук и зарабатывал очень хорошо. Талантливый ученый и инженер, а теперь еще и член Международной академии астронавтики, он посвятил свою жизнь созданию систем жизнеобеспечения космических станций и превращению мочи в питьевую воду, чем отличается от остального человечества, практикующего обратный процесс. Кроме того, от большинства представителей этого человечества он отличается также старомодными свойствами человеческой натуры – абсолютной порядочностью, бескорыстием, скромностью и преданностью семье и немногочисленным друзьям юности. Он надежен, как гранитная скала, и столь же неизменяем: он единожды женат, шестьдесят два года ходит по одному маршруту на работу в НИИ, куда поступил после окончания института, и продолжает до нынешних дней читать газету «Известия», как читал ее при советской власти.

Эти замечательные и удивительные качества сочетаются со странной системой взглядов. Сосредоточенность на своих научных интересах и семейных делах заслоняет огромный внешний мир, который, как мне кажется, представляется ему плохо организованной туманностью, где причинно-следственные связи непостижимы, где очертания событий и проблем расплывчаты, а их самостоятельный анализ требует размышлений на темы, которые ему не слишком интересны. Поэтому он смотрит на окружающее чужими глазами и ориентируется в этом хаосе, не слишком вникая в информацию, получаемую из газет и телевизора, от сослуживцев и случайных людей, а также из других, столь же достоверных источников.

Как-то, лет сорок тому назад, мы говорили с ним о людях, эмигрирующих в США.

– Не понимаю, – сказал Леня, – как они собираются там жить? Ведь там за все надо платить. За образование, за медицину. Не то что у нас.

Как правильный советский человек, к тому же происходящий из семьи коммунистов с дореволюционным партийным стажем, он в ранней молодости вступил в партию, не считая моральным препятствием то, что эта партия в конце тридцатых годов руками НКВД уничтожила его отца, вернувшегося с испанской войны. Впрочем, традиционная мораль, унаследованная от прежних поколений, в советские времена уступила место моральному кодексу строителя коммунизма. Все же в отличие от многих он не сдал свой партбилет в 1991 году, полагая, что демонстративно выходить из партии, поддержкой которой пользовался всю жизнь, неприлично.