Михаил Бродский - Сабанеев мост

Некоторые интерьеры сохранили былую роскошь. Кое-где еще можно было увидеть камины с изящными мраморными порталами, конечно, потухшие навсегда. Не знаю, случайно или подчеркивая особую важность мыслительной деятельности специалистов в управлении экспертизы на каминной доске была установлена крупная статуэтка прекрасного бронзового литья. Скульптура весила, я думаю, не меньше 50 килограммов и представляла собой женскую фигуру в позе глубокой задумчивости; на постаменте была французская надпись La pensée , что означает «Мысль». В конце 1991 года цветной металл повысился в цене, и «Мысль» бесследно исчезла, что было, между прочим, символично и обозначило содержание наступающей эпохи.

Я уже бывал у министра на больших совещаниях, проходивших в зале коллегии, где я не столько говорил, сколько слушал, но на этот раз говорить предстояло мне. Конечно, я волновался. Взглянув на себя в зеркало, висевшее в приемной, я увидел, что щеки мои от волнения порозовели. Усугубляя природную моложавость, румянец превратил меня в мальчишку.

В кабинет, где я никогда раньше не бывал, со мной вошли заместитель министра Потапов и Коровин, главный инженер Автопроекта, то есть управления, которому подчинялся институт. Тарасов сидел за письменным столом, громадным, как Красная площадь; перпендикулярно этому монстру был приставлен, образуя букву «Т», небольшой стол, за которым обычно сидели посетители. Министр встал и протянул мне руку. Он только что пообедал, был в благодушном настроении, глаза у него блестели, поясной ремень ослаблен, и ширинка была расстегнута. Чтобы дотянуться до его руки, мне пришлось торопливо обойти вокруг стола, пока Тарасов стоял с протянутой рукой, как Ленин на броневике. Картина эта меня развеселила и сняла напряжение, так что докладывал я спокойно и уверенно.

Выслушав мой доклад, министр стал расспрашивать меня о Заинском проекте и раскритиковал некоторые решения. Я начал возражать, но в это время зазвонила вертушка, и Тарасов отвлекся. Потапов дернул меня за рукав и прошипел: «Не спорьте».

– Хорошо, Александр Михайлович, – сказал он, когда Тарасов закончил разговор, – мы посмотрим это более внимательно.

Тарасов усмехнулся и стал рассказывать о проектировании и строительстве Минского тракторного завода, где он много лет был директором. Рассказывать он умел и, видимо, любил и делился со мной своим богатейшим опытом часа полтора. Это было интересно. Потапов и Коровин молча слушали.

– А где вы работали до проектного института? – неожиданно спросил он меня на прощанье, с любопытством взглянув на мою мальчишескую фигуру.

– Четыре года на прожекторном заводе, – ответил я правдиво, хотя, вероятно, для придания себе веса следовало приврать и заменить прожекторный завод эталонным ЗИЛом.

– Мы подумаем над вашим предложением, – сказал Тарасов и отпустил всех с миром.

Предложение мое было отвергнуто, несмотря на очевидную эффективность. Я был удивлен, а один из коллег, в отличие от меня трезво смотрящий на нашу действительность и обладающий хорошим аппаратным чутьем, сказал:

– Твоя эффективность никому не нужна. Госплан выделяет деньги на строительство еще одного завода, чего ж от них отказываться? Чем больше заводов в составе отрасли, тем весомее министерство. Решение министра естественно.

Вот на каких принципах строилась экономика в советские времена.

Таков был мой первый опыт непосредственного общения с членом правительства страны.

Когда началось строительство завода, Тарасов посетил Заинск, и по этому поводу руководство города устроило банкет. За столом секретарь местного райкома партии предложил тост за здоровье сидевшего рядом министра.

– А вы мне кажетесь порядочным человеком, – с явным удивлением громким шепотом, наклонившись к нему, сказал Тарасов, успевший уже выпить чуть больше, чем следовало. – Кого только не встретишь среди вашего брата.

Это было характерное мнение хозяйственного руководителя о партийных функционерах, с которыми приходилось считаться даже министрам. Именно партийные деятели высокого ранга считали себя хозяевами страны. Вот как, например, позволял себе разговаривать с Тарасовым заведующий отделом машиностроения ЦК КПСС Фролов, очень большой партийный начальник нескольких министерств. Инспектируя совместно один из строящихся заводов, они решили для обозрения всей стройплощадки подняться на крышу построенного корпуса. Подошли со свитой к довольно крутой металлической лестнице, не рассчитанной на кабинетных людей.

– Ну, толстозадый, – скомандовал поджарый Фролов, – лезь первым.

И министр, которому уже было лет шестьдесят, имевший комплекцию любителя хорошо поесть, безропотно полез на лестницу.

Не знаю, чего здесь было больше – элементарного хамства или своеобразного амикошонства.

Тарасову еще недолго оставалось руководить министерством. У него обнаружили рак, он лежал в больнице и незадолго до смерти вызвал к себе Полякова, своего заместителя и одновременно генерального директора Волжского автозавода, ВАЗа. Стало понятно, что конец близок и будущего министра благословляют на царство.

Виктор Николаевич Поляков был совершенно уникальным человеком и абсолютной противоположностью Тарасову. Он был аскет, очень высок и худощав, и за одиннадцать лет общения в служебной обстановке, на совещаниях и в командировках, я ни разу не видел на его лице улыбки. Только дело и ничего кроме дела. Невозможно было себе представить, чтобы он в рабочее время – а у него все время было рабочее – рассказывал полтора часа молодому инженеру о своем опыте. Вместе с тем немногочисленные знакомые, которым приходилось с ним общаться в приватных условиях, говорили, что он ведет себя как обычный человек, галантен с дамами, шутит и даже иногда смеется.

Я думаю, что среди советских крупных руководителей он был белой вороной, и не случайно многие из этой среды его не любили. Да и как было им любить человека, который свой высокий пост не использует в личных интересах и отдает часть своего заработка то детским садам, то в Фонд мира? Став министром, он продолжал ездить на «Волге», пока система не подчинила его своим законам. Приехав в Кремль на заседание правительства, он не смог остановиться у подъезда, куда охрана пропускала только членовозы, бежал под дождем, промок, опоздал на несколько минут, получил замечание от премьера Косыгина и пересел на «Чайку».

О его фантастической работоспособности ходили легенды не только у нас, но и в Италии в период проектирования Волжского автозавода, где он заставлял итальянцев работать в привычном ему режиме. А режим его был такой: он приходил в министерство к восьми часам утра, шел на Кузнецкий Мост пешком от Рижского вокзала, недалеко от которого жил, а заканчивал работу поздним вечером; я однажды ушел от него в одиннадцатом часу. Говорили, правда, что днем он полчаса спал в своей комнате отдыха, примыкающей к кабинету. День его был расписан по минутам, и на совещаниях он болтовню не допускал, а выступающих «с чувством, с толком, с расстановкой» обрывал требованием: «Говорите быстрее». Некоторые терялись и замолкали, и больше я их на таких совещаниях не встречал. Я видел его иногда принимающим какие-то таблетки, что естественно для человека на седьмом десятке, но своим организмом он управлял не хуже, чем министерством, и мог ночью в самолете, выслушав очередной доклад, сказать: «А теперь поспим», и через минуту уже слышалось ровное дыхание спящего человека.