Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Василь на секунду закрыл глаза. Он обычно делал так, когда хотел подбодрить себя, позвать друзей-побратимов на подмогу. И тут же: «Держись, парень!» — раздался из высокого зарешеченного окна голос машиниста Заболотного. «Кнутом их, кнутом!» — закричал из своих Романов Алексей Давиденко.

— Можете звать, — с полным спокойствием сказал Василь. — Я сам пойду туда и пожалуюсь, что ваши воспитатели дергают за уши в день великого рождества.

Василь, конечно, хитрил. В полицию он бы не пошел, но и поп, видимо, испугался испортить репутацию своего приюта. Он ограничился лишь нравоучением, в котором назвал Юрковича сперва блудным сыном и изменником, потом наймитом иудеев, а в заключение произвел в страшные грешники, которому на роду написано гнить по тюрьмам и кончить жизнь в Сибири.

Василя выставили из столовой под улюлюканье всех воспитанников. По пути к дверям втихую стукнули его под ребро, а у порога, когда он задержался, кто-то из земляков одарил его по шее таким рождественским «гостинцем», что Василь не устоял на ногах и не заметил, как очутился в придорожной, заметенной снегом канаве. И разом на голову упала выброшенная в дверь его бобриковая куртка, а вслед за ней и шапка.

Тут Василю невольно пришли на память слова Полетаева: «Эта бердянская колония, так сказать, кусок Галичины» — и он рассмеялся невольно сквозь слезы.

Маме Игорь не сказал, что ведет Василя на завод, на подпольный митинг. Мама есть мама, она обязательно расплакалась бы и вспомнила отца, он тоже не послушался ее и попал в беду, а теперь, сбежав из тюрьмы, вместо того чтобы поехать на село, мыкается где-то поблизости и только дразнит собак- жандармов. Нет, Игорь не ребенок, он достаточно опытен в этих делах и поэтому, надевая перешитую из старой шинели ватную куртку, сказал маме, что ведет Василя в цирк смотреть дрессированных слонов…

Под ногами поскрипывал залитый солнцем искристый снег, было тихо и мирно, но парни, не замечая красот природы, шли, пристыженные укорами собственной совести, до позднего вечера напоминавшей им, что они обманщики.

— Меня удивляет мама, — оправдывался Игорь перед Василем, — всего она страшится, особенно после того вечера, как отец вернулся из полиции в багровых подтеках. Засадили его потом в Лукьяновку, и она едва глаза не выплакала. Теперь ночами не спит, все прислушивается, не постучится ли отец в окно. А раньше, в пятом году, Василь, она бесстрашно шла впереди со знаменем…

— Матери, они все такие, — вздохнул Василь, припоминая свою маму, как она в то весеннее утро расставания залилась слезами, как умоляла его не уходить от нее в далекий ненадежный Львов.

Через несколько минут из тихого приднепровского, забитого снегом переулка они вышли на главную, чистую от снега улицу киевского Подола. Было шумно: позванивал трамвай, весело переговаривалась празднично одетая публика, время от времени морозный воздух прорезали гудки автомобилей, зычно, с посвистом гейкали кучера, старавшиеся под восторженный гул публики обскакать на своих красавцах рысаках первые киевские автомашины.

— Посмотри! — воскликнул Василь, заметив в ряду прочих магазин с широкой витриной, за которой в полный рост стоял дед-мороз в длинном белом кожухе.

Они подошли к витрине. Ничего необычного Игорь тут не увидел, на Крещатике он еще не таких чудес насмотрелся, а Василь, деревенский парень, раскрыв рот, таращил глаза на этот лесной уголок за стеклом витрины. Всамделишные ели со снежно-пушистыми кистями расступились перед целой ватагой лесных зверей, что вышли из зарослей приветствовать деда-мороза. Зайцы, олени, желтая лиса и бурый медведь — все прибрели за подарками к лесному деду. Лишь белка на гибкой еловой ветке не просит ничего, она держит в лапках золотистый орешек. Все тут для Василя диковинно, сказочно: и лиловые вечерние сумерки, и серебристые звезды, застывшие на синем небе над лесом, и наметы снега на прогалинке…

Василь дорисовывает в своем воображении: вон там, за ельником, высится гора, между деревьями с камня на камень перескакивает шумный ручеек, из которого не раз, опершись на руки, любил пить Василь не прогретую еще солнцем студеную воду. Хотя нет. Это бывает лишь летом, в жаркий июньский полдень, когда живицей пахнет в лесу. А сейчас зима, мороз. Даже толстые ветви елей гнутся под белыми шапками снега, и родник заледенел. И Сан давно уже укрылся толстой коркой льда. Суханя, не дождавшись тебя из России, верно вышел один на каток. Либо с ребятишками катит на санках с Лысой горы.

— У нас, в Ольховцах, — прервал молчание Василь, — на такое чудо, пожалуй, все село сбежалось бы. А тут всем трын- трава.

— Почему трын-трава, — возразил Игорь. — Бедные люди насмотрелись на этот праздничный товар, а богатые… — Он кивнул на веселую компанию мужчин и женщин позади себя, что с песнями и визгом промчались на рысаках санным поездом. — Чем их удивишь? У них дома не такие елочки. Золотыми конфетами и серебряными звездочками обвешаны. У каждого в доме свой рай. Сам видел в окно. Стоит им до отвалу наесться, напиться, такой поднимут шум, даже полиции страшновато. Видел бы ты, что вытворяет владелец днепровских пароходов, когда разгуляется. Дает по морде городовому — и десятку ему в зубы, хлесть по второму разу — получай две десятки. Таким и сотню выбросить ничего не стоит. Денег у них куры не клюют.

Игорь отвел глаза от витрины и, сдвинув кепку на затылок, спросил язвительно Василя:

— Ну что, завидно?

Василь осекся, передернул плечами:

— С чего мне завидовать?

— И я не завидую, — сказал солидно, по-взрослому Игорь. — То эксплуататоры. И им скоро конец.

Василь с нескрываемым восхищением смотрел на своего друга. Ведь ровесники и росту одинакового, а голова у него — ну совсем профессорская. Все знает, во всем разбирается, до всего может докопаться. Нет, не жалеет Василь, что прямо из Бердянска подался в Киев. Такие каникулы Василю и не снились. Первый день отсыпался и вылеживался с дороги на Игоревой постели, на другой день ходил с Игорем кататься на Днепр, потом слушал колядки Игоревых приятелей, которых приглашали к Заболотным с вифлеемской звездой, а сегодня махнули на рабочий митинг.

— Ну что, пошли? — взял его за локоть Игорь.

— Идем, — охотно согласился Василь.

Немного спустя они пересекли Почтовую площадь, вскочили в трамвай, поднимавшийся круто вверх, против дворца Купеческого собрания пересели на другой трамвай, который одолел гору еще покруче. Василь смотрел на друга влюбленными глазами. Все было в нем дорого: и ладно скроен парень, и силен, и ловок, и на расспросы Василя ни разу не сказал: «Не знаю».

На нелегальный митинг, намечавшийся в самом крупном цехе, где исполнялись заказы военного ведомства, пропускали только своих, и то лишь с черного, замаскированного хода. Рабочая охрана внимательно оглядела двух юношей: «Вы куда?» Однако стоило Игорю назвать свою фамилию, как их тут же пропустили, — правда, в последнюю минуту Василя остановили, но Игорь со взрослой солидностью шепнул караульному: