Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Василь повернул голову на смутный шум, возникший у входных дверей. Встревожились рабочие. Замолчал Заболотный. В цехе наступило затишье. Василь еще толком не уразумел, что означает эта короткая тревожная тишина.

— Неужели полиция?!. Кто-то провел нашим ходом?.. — вырвалось у Игоря.

То, что Василю довелось увидеть в тот день, запало ему в память на всю жизнь. На трибуну вспрыгнул председательствующий, громогласно, на весь цех призвал: «Каждый на свое место, товарищи!» — и показал на огромную станину, предназначенную служить баррикадой перед дверьми.

В сопровождении нескольких полицейских появился полицмейстер. На его требование — выдать оратора и разойтись по домам — рабочие ответили страшным пронзительным свистом и выкриками: «Долой войну, долой самодержавие!» — и сразу же, вооружившись орудийными гильзами, заняли свои места на баррикаде.

Игорь тем временем не спускал глаз с отца, вместе с Василем они протиснулись к нему между станками, и, когда под охраной группы стачечников он оказался у спускного люка, Игорь подскочил к отцу, схватил его за руку:

— Батя, одно лишь слово! Скажи, что это, — кивнул Игорь в сторону баррикады. — Это революция?

Заболотный диву дался, увидев возле себя сына, перевел взгляд на Василя и еще больше изумился, хотел было спросить, каким образом очутился он в Киеве, но рабочие напомнили, что небезопасно задерживаться, и чуть не силой подтолкнули его за плечи к люку. В последнюю секунду отец успел все-таки бросить:

— Это пока не революция. Мы пока еще готовимся к ней, сын!

Полицейские не осмелились вступить в цех. И стрелять у них духу не хватило: сковала стойкая решимость стачечников и страх перед окрестным рабочим народом, который только и ждал сигнала, чтобы выступить на защиту товарищей. И лишь под вечер, с прибытием отряда с пулеметом из школы прапорщиков, полиции удалось очистить цех от забастовщиков.

Пассажирский заснеженный дальний поезд Львов— Краков, шумно дыша сизыми клубами пара, вот-вот тронется. Истекают последние минуты. Машинист Пьонтек — рано поседевший, с молодыми карими глазами под узеньким лакированным козырьком невысокой шапки-ушанки — высунулся из своего оконца: он ждет сигнала главного кондуктора и одновременно следит за влюбленной парочкой на перроне, в которой узнает Михайлу Щербу и Ванду.

Пьонтек неспокоен. Он остается в Саноке вместо Щербы, и он же, в качестве машиниста, должен довезти его до Кракова, чтоб там передать в надежные руки для дальнейшего следования на юг, в Швейцарию. Все, казалось, предусмотрено было, чтобы Михайло уехал этим поездом, но никто из подпольщиков не мог допустить, что жандармский комендант Скалка тоже заинтересуется этим отъездом и прибудет на вокзал вслед за Щербой.

Ясно одно: слишком приметный человек в уезде Щерба, и не удивительно, что на него прежде всего пала подозрение после того, как на стенах саноцкой казармы появились антивоенные листовки. Очевидно, Михайле следовало уехать из Санока раньше, до появления листовок, теперь же, когда уездный староста, да и вся уездная администрация потеряла с перепугу сон, комендант Скалка постарается уж как-нибудь не выпустить из своих рук подозрительную особу.

Пьонтек из оконца паровозной будки обозревает длинный перрон под стеклянной крышей, возле ступенек первого вагона видит главного кондуктора с черной повязкой на левом глазу, дальше — несколько человек под окнами вагонов и, наконец… влюбленную пару. Поразительное дело: Михайло держится так, будто и вправду собрался на приятную прогулку. Смеется, перешептывается с Вандой, жестикулирует, верно пробует ее развеселить. Ванде, однако, не до смеха, — она то и дело платочком касается глаз, готова упасть ему на грудь и разрыдаться, не отпуская от себя. Да, да, Михайло, женское сердце более чутко, Ванда интуитивно предугадывает беду.

— Все будет хорошо, Вандуся, — успокаивает жену Щерба. — Не впервые. Из Швейцарии непременно сообщу.

— Но как, как?

— Хочешь, почтовым голубем, — смеется он.

— Не шути, Михась. Чует мое сердце…

— А мое наоборот. — Михайло подносит ее руку к губам и украдкой бросает взгляд на двух жандармов, высунувшихся из вокзальных дверей. — Мой паспорт, — слова эти, собственно, обращены к ним, прислужникам коменданта Скалки, — всегда со мной. Сам августейший отдал бы честь моей белой краснокрестной книжечке.

— Ах, если б так, — вздохнула она. И сразу обмерла, увидев за своей спиной жандармов: — Они тут, Михась…

— Ну, ясное дело, тут, — улыбнулся он. — Где ж им еще быть. — Михайло берет Ванду под руку и с деланным беззаботным видом прогуливается с ней мимо жандармов с блистающими штыками на карабинах. Щерба ловит на себе их взгляды, начинает догадываться, что специально ради него прислал их сюда комендант Скалка. Ясно, что его выслеживают, и, возможно, эти двое чурбанов с черными петушиными хвостами на черных касках в последнюю минуту, после гудка, кинутся к вагонам. Но и Щерба тоже не лыком шит. Он и не торопится садиться, чтоб видеть, куда, в какой вагон вскочат жандармы.

Недалеко от паровоза они остановились. Михайло делает вид, что не замечает машиниста Пьонтека, — а тот нет-нет да высунется из своего окошка, — не сводит глаз с Ванды. Легким прикосновением пальца подобрал прядку волос, выбившуюся из-под белой меховой шапочки.

— Милая моя, верь в мое счастье. Я из тех, кто ни в огне не горит, ни в воде не тонет.

— Ой, хорошо бы, — сказала она грустно.

— Только бы у тебя, Вандуся, все было благополучно. Учить тебя предосторожности не приходится. Его слово, — Михайло кивнул в сторону машиниста, — для тебя закон. Берегите Суханю. Из него получится необыкновенный художник. Кончится война, пошлем его в Краковскую академию…

Раздался свисток кондуктора. Из паровозного оконца высунулся Пьонтек. Он не спешил с гудком отправления и дал его лишь в ту минуту, когда Щерба устремился к первому вагону.

Поезд тронулся, покатился на запад, постукивая на стыках рельсов. В последний раз мелькнула Михайлова вихрастая голова, черная шапка в поднятой руке, белая манжета сорочки, которую она, Ванда, вчера выгладила… Поезд еще не исчез за семафором, как весь окрестный мир, с холодным зимним солнцем, со снеговыми горами, которые Михайло умел так картинно живописать в своих повстанческих песнях, — все подернулось туманом перед Вандой от выступивших слез.

— День добрый, глубокоуважаемая пани Ванда, — пробудил ее из забытья чей-то незнакомый глухой голос.

Она повернула голову и вздрогнула: бок о бок с ней стоял грозный комендант уездной жандармерии, тот самый выродок, который отравил Михайле годы его сознательной жизни. Звякнув шпорами, он небрежным жестом, но не без галантности притронулся к козырьку каски холеными пальцами в золотых перстнях и как-то неопределенно усмехнулся.