Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Ваше высокопревосходительство, осмелюсь подсказать Вам, что пристав Покровской волости г. Кульчевский отнюдь не является тем лицом, кто мог бы обеспечить тишину и порядок. Случилось так, что один из учеников осведомил меня насчет возмутительного факта: на уроке Н. В. Полетаева ученик австрийского происхождения В. Юркович прочитал противоправительственный набросок о своей поездке на рождественские каникулы и в том преподлом писании, под одобрительные хлопки педагога Полетаева, обозвал кощунственными словами самого государя императора нашего. Пристав, считающий себя верным слугой российского престола, не обнаружил при обыске тетрадки с тем мерзким пасквилем, и теперь, согласно донесению моих негласных наблюдателей, данная тетрадка ходит по рукам, как настоящая антивоенная прокламация, призывающая к неповиновению и бунту.

Несколько слов касательно характеристики Н. В. Полетаева. Вышеназванный Полетаев, даром что он вроде русский, дошел до абсурда в своем панибратстве с учениками: он изучает их мужицкую речь, почему-то интересуется историей Запорожской Сечи, а чтоб записать всяческие там фольклорные небылицы, переодевается простым мужиком-малороссом и посещает ярмарки. Зная его политическое прошлое и его критическое отношение к нашей прекрасной действительности, я почему-то уверен, что именно он пустил по свету кощунственную, бунтарскую молву про нашу освободительную, священную войну…»

Удар с улицы чем-то тяжелым по раме, вдребезги разбитое стекло, вопль перепуганной насмерть жены помешали Левковцеву закончить письмо. Он одеревенел, съежился от страха, пригнулся над столом, не имея сил повернуть голову к окну, в ожидании второго удара. Левковцев подумал, что крепкое полотно занавеса спасло ему жизнь и что этот удар в его окно, возможно, и есть начало революции…

Он пригнулся, выходя из кабинета, проверил замки в коридорчике и в спальне и, скинув халат, полез на постель под теплое одеяло.

— Ты плохо молилась, Олимпиада, — прошептал он над ухом жены. — Очень плохо. — И, вздохнув, добавил: — Без револьвера не обойтись. Буду в Екатеринославе — обязательно приобрету.

— Давно бы так, — ответила жена с дрожью в голосе. — В здешней глухомани молитвой не спасешься.

В просторной, с высокими окнами столярне, откуда накануне вынесли верстаки, исполнялся школьный спектакль. На этот раз, в ознаменование дня рождения гениального Кобзаря, ставили его пьесу «Назар Стодоля».

Спектакли на гнединской самодеятельной сцене стали настоящим праздником для всей школы. К ним готовились всем школьным коллективом; загодя распределялись роли, выбирали главного распорядителя и режиссера, в чьи обязанности входило приглашать на женские роли девчат из Александровки и Покровского, одни сооружали сцену, другие наводили порядок в зале, вывешивали в людных местах афиши.

Усилиями старших товарищей, которые тайно советовались с Цыковым, мы не пускали на сцену малороссийскую халтуру и играли лишь украинскую классику — Тобилевича, Кропивницкого, Старицкого. Мечталось и мне написать пьесу, у меня уже был готов ее черновик, но признаться в этом я не смел даже Давиденко. Главным действующим лицом в пьесе я выводил нашего учителя-садовода Малко — черносотенного патриота, кого мы ненавидели, как лютого врага всего украинского. Я не был уверен, что справлюсь с этой фигурой, но попадись Малко в руки Гоголю, которого я, по совету Полетаева, прочел от корки до корки, тот распатронил бы его как следует, и Малко, увидев себя на сцене, наверное, унес бы, проклятый, ноги из наших краев.

В создании спектаклей я занимал особое место. После Григория Патерыла (его по окончании школы взяли на войну) я с прошлого года занимался декорацией: подправлял старые, пробовал рисовать новые. К собственному удивлению, из моего рисованья стало получаться что-то путное: мои деревья смахивали на настоящие, лесные цветы — на живые цветы, а серебристо-синяя река из-под моей кисти вполне напоминала родной Сан. Когда же я над берегом реки изобразил зеленую гору со стройными елями и тут же гремучий родничок, что против саноцкой фабрики впадал в реку, ребята, увидев все это, воскликнули в восторге:

— Да ты, Василь, настоящий художник!

Помимо декораций, я взялся еще за грим. Мое самое сильное увлечение было — превращать молодых ребят во влюбчивых парней или в почтенных дедов, неискушенных жизнерадостных учеников в ненавистных людям прохвостов и жуликов. Одному припущу на щеку сизую тень, другому малость «укорочу» нос, подведу глаза, сделаю их «пошире», повыразительнее. Одна-две черточки меняют порой человеческий характер, веселый оборачивается угрюмым. Лицо Алексея, к примеру, после моей гримировки стало красивым, мужественным, ни дать ни взять — Назар в драме Шевченко. Стоило прилепить ему усы и примерить смушковую серую шапку, как хлопцы за сценой в один голос зашумели:

— Ну и казачина! Ну и молодец! Вылитый Назар!

В зале тишина. Драматическая коллизия на сцене захватила всех, никто не кашляет, не скрипит скамьей. Ганнуся подалась вперед, не сводит расширенных глаз со сцены. Там у старой корчмы дерутся на саблях Хома и Назар.

« Галя( падая между ними на колени ). Батя, батя! Убей, убей меня! Я виновата. Я прогневила тебя. Убей же меня, только не бери с собой!

Хома. Брысь, кощенок приблудный!

Назар( Хоме ). Цыц, злая сатана!

Хома. Дочку отдай!

Галя. Не отдавай, не отдавай! Я утоплюсь!

Хома. Топись, гадина, пока не растоптал я тебя!

Галя. Топчи, души меня, я твое дитя!

Хома( к челяди ). Хватайте его! Я вас перевешаю!.. Я вас золотом осыплю!

Галя. Обманет! Обманет!

Хома. Нет, не обману! Не скули, слепой щенок!»

Когда челядь напала сзади на Назара и со связанными руками повалила его на пол, Ганнуся ужаснулась, притиснулась к моему плечу.

— Боже, разве ж это отец? — шепнула она. — Разве ж это человек?

Я не мог не пожалеть Ганнусю и, положив руку ей на плечо, легонько обнял, а на ухо зашептал что-то несуразное: на сцене, мол, развертывается лишь игра, театральное зрелище, мол, совсем не всамделишная жизнь…

— Нет, нет, — запротестовала Ганнуся, подняв голову и вытирая слезы на глазах. — Любовь у них настоящая, сильная. И в жизни это бывает. Если б мне выпало такое… Я бы счастлива была…

Она осеклась на полуслове, щеки стыдливо загорелись, и до конца спектакля Ганнуся молчала.

В тот вечер я блаженствовал. Кажется, подобного счастья я в жизни не испытывал. Девушка, которая существовала для меня лишь в пылких записях моего дневника, милая и любимая, о которой я мог лишь мечтать, вечерняя звезда на моем небосклоне, на которую я не переставал молиться, сидела бок о бок со мной, щедро одаривая меня своим взглядом, своей улыбкой и даже приоткрыла мне тайну девичьего сердца. Я забыл про сцену, что загипнотизировала переполненный зал, я видел лишь ее, Ганнусю, — вполглаза приглядывался к ее строгому профилю, к нежным влажным губам, к ее широко распахнутым глазам… Боже, как я любил ее в эти минуты. Догадывается ли Алексей, что я сижу с ней, что мы дышим одним воздухом, что я веду разговор наедине с ее сердцем?