Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Андрей вздыхает. Надевая шинель, скрипучую портупею с саблей и револьвером, он думает и о своей неразделенной любви. Он сочувствует незнакомому Давиденко. Кое-что подобное произошло и с ним, Андреем: Галина Батенко любит, по- видимому, кого-то другого. Но кого, кого? Хотелось бы знать. Галина избегает касаться этой темы. Хотя, как это ни парадоксально, вся переписка между ними сводится к любви. Еще в Киеве она придумала такой конспиративный шифр. В письмах идет речь о страстной любви, о ревности и бессонных ночах, а на самом деле это завуалированный доклад о ходе подпольной борьбы, о поражениях и удачах на этом потаенном фронте, о директивах партийного центра и даже о кое-каких новостях, проникающих в Россию из далекой Швейцарии, куда после ареста под Краковом переехал Ленин. Вот и сегодня, написав Цыкову, он возьмется за письмо к своей сестре милосердия из общества Красного Креста в Киеве. О, это письмо будет исполнено самых горячих признаний в любви и радости оттого, что сбывается наконец его давнишняя мечта… Галина же, распечатав его послание в Киеве, получит из первых рук информацию о положении на фронте, о солдатских настроениях, и еще о том, что последняя пачка листовок сделала свое: подняла дух фронтовиков и животворные большевистские мотыльки разлетелись по всем ротам и полку, а возможно, и дальше…

«Что ж, — прикинул Андрей, выходя из землянки, — будем продолжать в таком же духе». Он наслаждался этой рискованной игрой, — ведь слова изливались от полноты сердца…

В поповском доме, где разместился штаб, чувствовалась тревога, как перед наступлением: бегали из комнаты в комнату адъютанты, к начштаба было не подступиться, телеграфисты перешептывались о чем-то явно секретном. Падалка застал офицеров в просторной, в два окна, комнате, откуда белые двойные двери вели в кабинет командира полка. Все знали: генерал Осипов без особо важных дел не расстался бы со своим теплым гнездышком в усадьбе одного из польских магнатов и, раз уж он прибыл сюда, чуть ли не на передовые позиции, очевидно, предстоят перемены в теперешней окопной жизни.

Но как знать, что за перемены?

Вокруг этой темы и вертелись разговоры между офицерами. Все сошлись на одном: генерал прибыл в связи с подготовкой незамедлительного наступления. Одни предполагали, что получен приказ верховного главнокомандующего — использовать распутицу и бездорожье для молниеносного удара по врагу. Другие возражали: было бы безумием гнать солдат из окопов в этакое страшное месиво, тем более что разжигающие слова листовок солдаты наверняка усвоили наизусть.

— Стоит в тыл каждой роты поставить по одному пулемету, — с обнаженным цинизмом предложил Козюшевский, — и бунтовщицкие речи враз будут забыты.

— И думаешь, пойдут в атаку? — вступил офицер Кручина.

— Ого! Еще как пойдут! — капитан Козюшевский еще больше растолстел от бездеятельности да на сытых харчах и, возможно, не прочь был сменить дремотный образ жизни на атаки, наступления, на новые встречи с женщинами. — Достаточно одной пулеметной очереди, и… они не хуже голодных волков ринутся на австрийцев… — Козюшевский почувствовал на себе взгляд поручика Падалки, вошедшего в комнату и, наверное, слышавшего его диковинные рекомендации. — Вы, поручик, разумеется, будете против?

— Вы угадали, господин капитан, — сказал Андрей.

— Что же вы, поручик, могли бы посоветовать?

— Об этом мы нынче командира дивизии спросим.

— А если он прикажет наступать?

— Маловероятно. — Достав папиросу, Андрей помял ее меж пальцев. — У генерала Осипова немалый опыт, и он не пойдет на гибель своих солдат.

— Значит, вы советуете ждать, пока большевистские листовки окончательно разложат солдатские полки… Так, что ли, поручик?

— Нет, я так не думаю, капитан.

— Как же, хотел бы я знать?

Андрей высек огонь из зажигалки, поднес к папиросе и, затягиваясь дымом, заговорил неторопливо, словно обращаясь к своей роте:

— С солдатом надо обходиться по-людски, господин Козюшевский, и не мордобоем, а добрым, убедительным словом втолковать ему: ради чего, ради каких идей мы воюем.

— И вы, поручик, втолковали это своим солдатам?

— Втолковал, господин капитан.

— Интересно. — Пройдясь по комнате, Козюшевский повернулся к Падалке и с видом победителя выпалил: — В таком случае мы вашу роту пошлем первой в атаку, не правда ли, поручик?

— Я согласен. — Андрей проникся настроением своего собеседника. — И мы с вами, господин капитан, выступим впереди роты! Покажем солдатам достойный пример.

Офицеры, не считавшие своего коллегу большим смельчаком, дружно рассмеялись:

— Хо-хо, молодец Падалка! Загнал-таки на скользкое место.

Остроносый, с хитрющими глазками Кручина, обняв за талию своего тучного приятеля, панибратски пошутил:

— Выше голову, капитан! Прихватишь с собой пару подштанников — и полный порядок. Немцы драпанут!

Козюшевский вывернулся из объятий Кручины и принял воинственную позу.

— Слушай, ты! За такие слова морду бьют!

— Эх, дружище, шутки не понимаешь, — вроде бы обиделся Кручина. — Знавал я одного храброго офицера, за которым во время атак денщик носил по три пары белья.

Веселый хохот наполнил комнату, даже робкие, смирно сидевшие по углам прапорщики и те, осмелев, дали себя втянуть в общий хохот. Старшие офицеры любили забавляться азартной игрой в карты, пьянкой да амурными похождениями, но все это за долгие месяцы зимней праздности чертовски надоело, и, естественно, возможность послушать щекотливый диалог между двумя друзьями доставила многим истинное удовольствие.

Козюшевский отвел Кручину в сторонку.

— Чего тебе нужно от меня? — прошептал он сквозь зубы. — Что я сделал тебе дурного? И почему ты меня третируешь при всех?

— Чтоб ты прекратил болтовню про наступление. Понял? Я знаю твою натуру. Батальон пошлешь в атаку, а сам…

— Я капитан, а не прапорщик!

— Ты трус, Борис. Хоть и капитан, а трус. И наш тебе совет: не рыпаться, не рваться в наступление. Неужели тебе плохо и дальше тихо сидеть, как сидели это время?

Ссора могла бы разгореться и до более хлестких щелчков, но тут открылась дверь в кабинет, — полковник Чекан обвел присутствующих твердым взглядом и пригласил к себе.

Разместились как пришлось: на диване, в креслах перед столом, на стульях; командиры батальонов — перед письменным столом, командиры рот — за ними, а робким прапорщикам опять остались углы. Ожидали, что начнет говорить генерал, но сперва взял слово полковник. Его лицо, на котором светились грустные большие карие глаза, дышало мужеством. Бесстрашный солдат, он ненавидел войну, вместе с тем он привык честно исполнять свой долг, воевал по-уставному, но воевал разумно, добиваясь победы ценою малой крови. Он не очень-то удивлялся, что в полку среди его солдат появились бунтарские листовки. За полтора года изнурительной войны с наступательными боями и отступлениями полковник основательно изучил душу окопного солдата; в их положении, раздумывал Чекан, можно до всего докатиться, и даже до того, что в один прекрасный день безымянная, втоптанная в грязь серая скотинка вылезет из заболоченных окопов и заявит начальству, и ему в том числе: «Хватит, господа, сосать нашу кровь!..» В предварительном разговоре с генералом Чекан соглашался, что дисциплину в полку можно бы укрепить с помощью активных военных действий и что бунтарские идеи выветрились бы из солдатской головы, если б солдат не стоял на месте, а двинулся вперед, но одновременно Чекан настойчиво убеждал генерала, что наступать именно сейчас, в данный момент — в ростепель, когда увязаешь по самое колено, по меньшей мере нерационально (он не дерзнул сказать «дико и бессмысленно»). Генерал, однако, не прислушался к его доводам и безоговорочно требовал одного — немедленно наступать.