Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Предстоит, молодчики, веселенькая работка! Навалим гору москалей! Только цельтесь впопад!

Правый глаз Ивана — на мушке винтовки, левый хоть и прищурен, а видит далеко отсюда. За горами, за лесами, вон там, под синими Бескидами, потянулась вверх полоска его каменистого поля. Близится весна, ручейки стекают в долины и овраги, паром дымится земля, зовет к себе хозяина с плугом, бороной… А хозяин задержался на чужой земле, с имперской винтовкой в руках ловит на мушку другого такого же Ивана. «Предстоит веселенькая работка». Чтоб тебя, капрал, холера взяла, чтоб тебя, сукин сын, первого скосила московская пуля, раз ты собираешься нас развлекать людскими трупами. Катерина писала ему на итальянский фронт: «Забрали венгерские солдаты коня, забрали корову, придет весна — хоть сама впрягайся в плуг. Был бы хоть Василек дома, — ты ж его, как старшего, оставил за себя на хозяйство, — так и он умотался за счастьем куда-то, аж в Россию занесло его в погоне за счастьем этим…»

Иван забыл про мушку на винтовке. Он задумался о сыне. Непоседливый парень. Отец по Америкам гонялся за счастьем, а сын кинулся в Россию. Найдешь ли ты его, парень? Будто оно на полу валяется у москалей, это самое счастье. Точно у них там своих бед мало? Что от белого царя, что от австрийского одинаково ничего хорошего не дождешься. Взять бы этих ненасытных кровопийц на солдатскую мушку за все наши муки…

Он поднял от винтовки голову, взглянул на осиянное весенним солнцем небо.

Затрепетало сердце Ивана. Жаворонок? Неужели почудилось? Где-то под самым солнцем дрожала его песня.

— Слышите? Мужицкий гость прилетел! Жаворонок дает знать о себе! — крикнул он ближним солдатам.

Соседи отозвались, подхватили радостную новость, забыли и про винтовки, и про врага. Усатые, небритые, забрызганные грязью после недавней канонады, они превратились вдруг в детей, которые после долгой зимы услышали над головой первую песню жаворонка. Пристально вглядываясь в небо, они махали руками, привечая поднебесного певца, наперекор всем императорам и королям отважившегося украсить песней их солдатские мытарства, — пока не раздался окрик взбешенного капрала:

— Туда, туда, сукины сыны, смотрите! На москалей, а не в небо!

Солдаты смолкли, взялись за винтовки, приникли к пулеметам.

Иван пропускал мимо ушей капральскую брань. Не то время, чтоб пугаться капрала. Пусть лает имперский пес. Но пусть и назад оглядывается, как бы кто из своих не пустил ему ненароком в спину «гостинца»…

Над всем нешироким полем, между опутанными колючей проволокой глубокими окопами противников, опять установилась зыбкая тишь. Солнце припекало, где-то рядом журчали ручейки, на пригретых холмиках проклюнулись из земли первые зеленые ростки.

Казалось бы, время атаковать москалям — ради этого и были обрушены на головы австрийцев все запасы снарядов, — однако пауза почему-то затягивалась, ни одна серая солдатская шапка не высунулась из русских окопов, и складывалось впечатление, что не только австрийцы, но и русские заслушались жаворонковых песен.

Из штаба дивизии нескончаемо названивал телефон, штабисты интересовались наступлением, нервничали, угрожали и на протяжении всего утра получали один и тот же ответ: «Положение без перемен. Над полем такая тишина, что слышно пенье жаворонков».

К аппарату подошли — с одного конца генерал Осипов, с другого — полковник Чекан.

— В чем дело, Александр Григорьевич? Почему не начинаете атаки?

— Мы бессильны что-либо предпринять. Солдаты отказываются вылезать из окопов. Кругом же, Михайло Романыч, все раскисло.

— Так вы б им коврами устлали поле!

— Не до шуток, Михайло Романыч. У солдат прегадкое настроение.

— Ну, а если я пришлю казаков и каждого десятого прикажу расстрелять?

— Не советую, Михайло Романыч. Солдаты тоже имеют оружие.

— Что же вы, полковник, советуете?

— Дождаться лучших весенних дней. В этакую погоду отборнейшие войска проклянут войну и нас с вами, а что до наших солдат, то их считать отборной частью никак нельзя. Кстати, Михайло Романыч, как складываются дела у соседей?

— Ничего утешительного, Александр Григорьевич. Справа атака захлебнулась, слева — ценой больших жертв захватили одно село.

Чекан, собственно, ничего иного и не ждал: жалкий конец бездарного командования Осипова. Однако ничего не поделаешь, Осипову везет, у него где-то наверху сильные покровители, он и впредь будет продвигаться, а Чекану никуда не уйти от подчинения серой бездарности.

В штаб влетел потрясенный, бледный офицер. Забыв приложить руку к папахе, он доложил полковнику, что в его роте подняли на штыки прапорщика, — тот застрелил солдата с прокламацией в руке.

Полковник опустил телефонную трубку.

— О господи, — простонал он, вытирая испарину со лба.

А в голубой выси над полями, над окопами противников заливался песней жаворонок.

Далеко за полночь Василь пробрался на свое излюбленное местечко за классной печью, чтоб там написать поручику Падалке в действующую армию.

«Дорогой Андрей Кириллович!

Это пишу я, Василь Юркович. Не забыли вы меня и наших прогулок по улицам Киева? На прощанье вы сказали — помните? — «Если придется тебе, Василь, очень туго, пиши, при случае, может, пригожусь тебе». Дорогой Андрей Кириллович, никогда мне так тяжело не было, как нынче. Никогда раньше меня не наказывали, как случилось этой весной. Состояние, в котором сейчас нахожусь, мог бы описать разве что Шекспир, и хоть я не датский принц, а лишь простой лемко, но переживания Гамлета мне вполне понятны, и не раз я ставил себя на его место, Вы лишь вникните, какая судьба мне выпала: поп Григорович, косматый сатана, как его за глаза зовут ученики, взял меня, раба божьего, под свою опеку… Само собой, это полегче, чем сидеть за решеткой и таскать тяжеленные кандалы, но тогда я был бы герой, а так кто я? Покорный теленок, ничтожество, богомольный перепуганный австриец.

Вина моя, Андрей Кириллович, заключается в том, что я доверился Николаю Владимировичу, будто в сочинении на вольную тему можно писать без оглядки про все, о чем вздумается. Я так и сделал. Я описал свою поездку на рождественские каникулы, не переврал ни словечка из того, что пришлось слышать в вагоне, похвалил слесаря Петровского и пожаловался на царя за то, что он заковал в кандальные цепи столь мудрого и смелого человека. Мне же за это устроили ночью хорошенькую встряску, за оскорбление государя императора, составили акт и… забрали б в тюрьму, не заступись за меня поп. А почему он оказал мне свое заступничество, ей- богу, в толк не возьму. Наверно, чтоб извести меня своими молитвами. Ведь я обязан по субботам и воскресеньям ходить на церковные службы, при чтении евангелия должен стоять на коленях, точно великий грешник, и вдобавок каждую неделю исповедоваться и причащаться.