Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Теперь сидит перед ним мать его детей. Исстрадавшаяся, с натруженными руками, с обветренным, осунувшимся лицом, однако же не сломленная, все преодолевшая, с упрямым блеском в глазах, все такая же притягательная, как и восемнадцать лет назад. Трудные годы войны не стерли с ее лица былой красоты. Даже две черточки меж бровей не состарили Катерину, а лишь подчеркнули ее стойкость и силу.

— Про Василя слышно что-нибудь? — спросил Иван, надеясь хоть чем-нибудь поднять ей настроение.

— Откуда ж? — вздохнула Катерина. — Как в воду канул.

— Не канул. С той стороны, от москалей, дошел слух, что сын наш времени не теряет, а учится ихней премудрости. И как одолеет ее — вернется в наши горы вместе с революцией.

— С какою это? — не поняла Катерина. — Не с тою ли, что выгоняет панов с фольварков?

— О, — обрадовался Иван, — да ты, Каська, уже разбираешься в политике!

Похвала мужа вызвала у польщенной Катерины чуть приметный румянец на щеках.

— Слышала я кое-что о ней. Про революцию в России у нас теперь по-разному говорят. Одни шепчут, поглядывая на панский фольварк, что в России уже прогнали панов, что там объявился такой справедливый человек, который задался целью всю панскую землю раздать бедным. А ксендз с амвона другое говорит: в России забыли господа бога, вместо него покликали себе с того света Люцифера, и тот, антихрист, палит церкви, приказывает ставить себе сатанинские идолища…

Иван расхохотался:

— И люди верят?

— В церкви верят, ксендз так страшно рассказывает, а когда вернутся домой, то в голову другое лезет людям. По дороге-то из церкви — не слепые, наглядятся вдоволь, что вокруг творится. Тут тебе и горы и лес, где не разрешается сухой палочки поднять, и земля в долине — все не наше, все панское. Только мы одни божьи. — Катерина поправила прядь волос, усмехнулась: — Божьи, потому что голы.

Иван вскочил, сел рядом с женой.

— Каська, родная моя, да ты ж, почитай как наш Щерба, мудрая стала. — Стиснул ее грубые, натруженные руки, поцеловал. — Словно ты его беседу, Каська, подслушала…

Вдруг вспомнив что-то, потянулся к мундиру, что висел на спинке кровати, за книжечкой стихов, где между строчками стихов были вписаны Щербой строчки о революции в России… Книжечки ни в мундире, ни в карманах брюк, ни в ранце не оказалось. Спросил у Катерины, позвал детей… Нет, такой книжки никто не видел. И документов воинских не было. Что ж могло случиться? Вспомнил, что ехал вчера домой с жандармами. Так неужели они, бестии, вытащили у него документы и книжечку?..

Эта мысль грызла его все время — и когда брился, купался, и когда сидел за завтраком в кругу семьи, и даже когда говорил с соседями, приходившими поздравить его со счастливым возвращением. Никогда еще, сдается, не чувствовал себя так скверно, как нынче. Мысль, что жандармский комендант Скалка расшифрует эту Михайлову тайнопись между строчками стихов, преследовала его, не давала покоя. Куда и радость девалась от встречи с семьей. Ни Катерина, что незаметно для детей льнула к нему, ни дети, уже признавшие в нем отца, не в силах были разогнать мучительных опасений. Ведь, расшифрованные комендантом, эти строки приведут к тяжелейшим последствиям. Собственный арест Ивана не пугал, хуже ему не будет, чем в проклятущих вшивых окопах, страшила мысль об аресте Щербы. Если это случится, Михайле не миновать виселицы. Сейчас, именно сейчас, когда с востока веют теплые ветры революции, военные суды особенно жестоко расправляются с «бунтовщиками».

После завтрака Иван зашел в конюшню и очень удивился, увидев коня.

— А ты, Каська, писала, что гонведы забрали и коня и корову.

— Пограбили нас здорово перед отступлением, — вздохнула Катерина. — Так почистили, что думалось, уж и не дождемся тебя. Да, слава богу, Ежи Пьонтек выручил: вернул те американские деньги, что ты ему на фабричную стачку тогда одолжил.

Иван погладил буланого по блестящему гладкому крупу, провел ладонью по хребту, похлопал по шее.

— Славный коняга, — сказал, явно довольный.

— Иосифа хвали. Это он ходит за ним, своим хлебом делится.

Иван повернулся к сыну, обнял за плечи.

— Я не раз вспоминал о тебе: дельный ли, думал, из тебя помощник маме вышел? — А когда вышли из конюшни, поинтересовался: — А в сани уже запрягал?

— Запрягал. С мамой в ту пятницу на рынок ездили.

— О, так собирайся со мной. Запрягай, поедем в город. Я должен замельдоваться [33] Зарегистрироваться (искаж. нем.). , Каська, у поветового начальника, — объяснил Иван жене в ответ на ее удивленный взгляд. — Получил пока что месяц отпуску.

После кормления ребенок лежал в постельке умытый, свеженький — чистый цветочек — и не сводил больших карих глазенок с маминых губ, а Ванда еще старательнее причмокивала, напевала милые, ласковые слова, вела со своим маленьким Орестом обычную нескончаемую утреннюю беседу.

— Ты же нынче именинник, мой мальчик. Уже полный год тебе стукнул. О-го-го, только представь себе — целый год! А ты знаешь, что такое для мамы год? Это триста шестьдесят пять дней и столько же недоспанных ночей! Через шесть лет ты пойдешь в школу, а через десять мы переплывем с тобой быстрый Сан. Хочешь, мой карапузик? А папа будет глядеть с берега и со страха кричать на нас: «Там глубоко, Ванда! Возвращайтесь!» — Ванда вздохнула, подняла голову, печальными глазами посмотрела на фотокарточку мужа в рамке над постелью. — Нет с нами папы, сын. Где-то за нового императора бьется. Даже не видел тебя. Так не удивляйся, мальчик мой, что даже телеграммы не получили от него. Никто нас, сын, не поздравил. Верно, и Войцек забыл. Все забыли.

Ванда повернула голову на шум во дворе, замерла, прислушалась, ожидая, что постучат в дверь… А он должен бы прийти. Он непременно придет. Ее искренний друг и хранитель. Поставит у порога свой карабин с начищенным до блеска штыком, снимет каску и только тогда щелкнет каблуками, поздоровается, смущенно улыбнувшись.

— Слушайте, пан Войцек, — спросила она его недавно не то шутя, не то всерьез, — а вы, случаем, не влюбились в свою подопечную?

Он смешался, опустил глаза, сказал, краснея:

— Как можно, пани Ванда? Вы для меня все равно что дева Мария. На святых лишь молятся, пани Ванда. А та, которую люблю… — Он запнулся, колеблясь, но все же решился выложить всю правду: — Та сказала мне откровенно: пока не сбросишь с себя эти жандармские доспехи, и не показывайся на глаза.

— А сбрасывать вам сейчас нельзя, Войцек, — набралась смелости подсказать ему Ванда. — Это следовало бы сделать до нашего знакомства.

— Я это понимаю, пани Ванда. Теперь карабин должен быть при мне.

Их дружба началась около года назад. Войцек зашел к ней, как заходят жандармы в чужую квартиру: снял с плеча карабин, стукнул им об пол, спросил, тут ли проживает Ванда Станьчикова, по мужу Щерба, потом, будто у себя дома, начал заглядывать во все закоулки. Делал это с подчеркнуто развязным видом, вызывающе, но, как подметила Ванда, без каких-либо признаков злобной неприязни к ней. И еще обратила внимание, что в его синеватых глазах вместо обычной в таких случаях ожесточенности светился даже какой-то несвойственный жандармам интерес. Он перечитывал заголовки книжек, листал их, разглядывал рисунки.