Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Войцек пришел и на другой, и на третий день…

Она спросила его с горькой усмешкой, но без нотки раздражения:

— Неужели пан жандарм будет приходить ежедневно?

— Не каждый день, конечно, но часто, не реже как раз в неделю, — ответил он, ставя карабин возле дверей. — Таков приказ пана коменданта.

— И чем это должно кончиться?

— Не могу знать. Приказ есть приказ. — И вдруг, улыбнувшись, совсем уж неофициальным тоном добавил: — Пан комендант хочет знать все, что у пани тут делается.

— Пан комендант мстит мне за то, что я не поддалась на его угрозы, когда арестовали мужа, — выпалила она, прежде чем подумать.

— Может, что и так, — подтвердил он.

Жандарм опять подошел к письменному столу, но теперь, прежде чем протянуть руку за книжкой, попросил разрешения у хозяйки.

— Представьте себе, — съязвила она, — у нас нет книжек, которые бы могли заинтересовать вашу особу.

— Вы думаете, что жандармы не люди? — обиделся он.

— Да. По крайней мере, мало осталось людского. Если бы вы видели, как мучили моего мужа…

— Это пани не видела, а я видел.

— Видели? Вы? — ужаснулась Ванда. У нее часто-часто забилось сердце, запульсировал живчик на виске. Схватилась за спинку стула, крепко стиснула ее. — Видели? И пожалуй, даже помогали…

— Нет, пани, — покачал он головой. — С меня хватило того, что пришлось тогда увидеть.

— И что же?

Войцек стоял перед ней с опущенной головой — неузнаваемый, в глазах тоска, куда и развязность девалась — и, точно на исповеди ксендзу, признался ей, что с того дня его душа не знает покоя, что он по сию пору живет под гнетущим впечатлением той ужасной ночи. Пусть простит ему пани Ванда, но он хотел бы понять, откуда, из какого источника ее муж черпал эту необоримую, прямо-таки титаническую силу духа. Самого господа бога, наверно, не мучили так, как мучили в ту ночь Михайла Щербу. Разреши это тюремный ксендз, — его, должно быть, распяли бы на кресте.

— Источник этот в правоте, в твердой вере, что общество, где господствует неправда и грабеж, необходимо перестроить. Можете вы это понять, пан жандарм? — резко проговорила Ванда.

— Не называйте меня так, — умоляюще сказал жандарм. — Я, прошу пани, зовусь Войцек, Войцек Гура.

— Зачем же пан Войцек с таким чувствительным сердцем пошел в жандармерию?

— То была воля отца, прошу пани. Да и я, должен признаться, не хотел в то пекло, в окопы, возвращаться после ранения.

…Ванда берет маленького на колени и садится с ним перед окном. На дворе весна, распустились, зеленеют деревья. На веточку липы села синичка, за нею другая. Эта непоседливая пара всегда заявляется к этому времени за завтраком к Ванде. Сначала одна перелетела на кусочек мяса, подвешенный на проволочке за окном, и принялась энергично бить по нему клювиком, потом перепорхнула другая, согнала первую…

Малыш тоже не остался равнодушным к шустрым пташкам, замахал ручками, запищал на радостях.

— Синица, Орест, си-ни-ца, — произносит Ванда.

Малыш старается повторить за мамой, что-то щебечет.

Старинные часы на стене бьют девять. Раз в неделю, как раз об эту пору, стучал в дверь ее друг в жандармском мундире. Ванда усмехнулась, повторила вслух слово «друг». Невероятная, невозможная в обычное время дружба! Странная, как странно было бы услышать о дружбе волка с пугливой серной в лесу. Подпольщица-революционерка — и жандарм, которому среди других дел поручил Скалка тайное наблюдение за нею. Комендант не мог даже предположить, во что обернется Войцекова «служба». Он хотел донять ее, гордую русинку, этими посещениями поляка-жандарма, надеялся довести Ванду до крайности, был уверен, что Ванда не выдержит этой жандармской пунктуальности и… кинется с отчаяния в холодные воды Сана. Да не сбылись его надежды. Жандарм оказался отзывчивым парнем. Допрос, пытки, которым подвергли Щербу, потрясли Войцека. Звериная жестокость жандармов, непонятная для него свирепая ярость к закованному в цепи человеку перевернули ему душу, а знакомство с женой Щербы, который стал героем в его глазах, заставило Войцека задуматься над тем, над чем он никогда до сей поры не задумывался. Помогли также и книжки, которые ему незаметно подсовывала Ванда, а еще больше разговоры, в которые она втягивала его…

Однажды утром он пришел сильно встревоженный. Расхаживая по комнате, хмурился, кусал с досады губы, что не может предупредить того неведомого художника— «пачкуна», как выразился комендант, для поимки которого Скалка придумал нынче ловушку, из которой тому никак не уйти. Ванда знала, кто этот смелый и неуловимый «пачкун», она еще не забыла, сколько переполоху вызвали среди поветовых начальников карикатуры-летучки на Франца-Иосифа, выполненные талантливой рукой фабричного лакировщика Ивана Сухани. В тот же день, не говоря ни слова Войцеку, она поспешила предупредить руководителя подполья Пьонтека, а уже на следующей неделе радовалась, слушая жандарма, когда тот рассказывал, как пан Скалка бил по мордасам своих подчиненных, вернувшихся из засады на художника с пустыми руками.

Шли недели и месяцы, минуло полгода с той поры, как впервые пришел к Ванде жандарм Войцек Гура. Ничего определенного о подполье он не знал, но по мере того как секретные сведения, приносимые им из комендатуры, раз за разом срывали планы Скалки, Войцек все же догадывался, что такая организация существует и что во имя святой правды ей следует всячески помогать.

— Иногда зажмурюсь и вижу своего отца на панском фольварке, — признается он Ванде в минуты откровенности. — И вечно, моя пани, с вилами, словно он, бедняга, и родился с ними. А рядом с отцом вижу пана помещика в фаэтоне, в фаэтон три пары лошадей цугом запряжены. Так по гроб жизни, видно, убирать ему навоз за ними.

Играя с маленьким, вспоминает все это Ванда, прислушивается к звукам во дворе.

— Слышишь, мой карапузик? Что-то нет до сих пор нашего друга. А уже скоро десять…

Орест играет ее кудряшками, заглядывает в глаза, что-то лепечет, а наигравшись, кладет ей головку на плечо. Это означает, что карапузик Орест готов слушать мамину песенку. Тяжело на душе у Ванды. Песня — единственная отрада в ее нелегкой, полной тревог жизни подпольщицы. Если бы не ребенок — еще б так-сяк; Михайло, хоть и мало прожила с ним, приучил ее к этой опасной игре со смертью: без ребенка ей легче было бы рисковать. Не могла без дрожи в сердце подумать о том, что ее Орест, так похожий на отца, это нежное, беспомощное кареглазое существо, может остаться сиротой… Хорошо, если вернется с фронта отец. А если никогда не вернется? Что тогда станет с мальчиком?

И все же, наперекор этим недобрым мыслям, запела всем бедам назло веселую, слышанную когда-то в Ольховцах шутливую песенку: