Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Что это, Суханя?

Мальчик улыбнулся и охотно объяснил:

— Прошу пани, вот это — наш августейший, а это медведь вздыбился на задние лапы и хочет его слопать.

— Кого? — чужим, одеревенелым голосом спросила явно ошеломленная учительница.

— Августейший — вот этот, — и мальчик ткнул пальцем в фигуру с каким-то диковинным колпаком на голове. — Он так сильно перепугался, что аж руки поднял.

— Кто?

— Сам августейший, пани учительница. Разве это не видно? — Суханя не заметил, как страх и возмущение исказили лицо учительницы, и весело добавил: — Я бы тоже струхнул, если бы…

Удар тетрадкой по лицу оборвал его мысли. По обеим щекам, по рукам, которыми мальчик пытался как-нибудь заслониться, госпожа учительница хлестала с неистовой яростью, пока тетрадь не разлетелась в клочья, и остановилась, лишь когда увидела, что на белую полотняную сорочку Сухани закапала кровь из носа.

— Как ты смеешь обливать грязью самого августейшего? — кричала она. — Императора, богоподобного императора, который дарует нам жизнь? — Подскочив к столу, учительница схватила линейку и, хлопнув ею, заверещала: — Убирайся отсюда, мерзавец! Вон! Вон!

Немало времени утекло с того дня. Суханя опасливо насторожился, замкнувшись в своей мечте воплотить на бумаге затейливые, чудесные узоры деда-мороза, перестал показывать свои рисунки учительнице. Лишь Василю Юрковичу, одному во всем классе, доверил он свою тайну. Василь сидел за одной партой с Суханей, был жалостлив, и, когда госпожа учительница трепала Суханю тетрадкой по щекам, он закрыл глаза ладонями и не стерпел, когда учительница крикнула «вон из класса»: выскочил вслед за Суханей.

На всю жизнь сохранил Суханя благодарное чувство к Василю за его сердечность, дружба между ними держалась долгие годы и, пожалуй, никогда бы не прервалась, не вспыхни война. Даже не столько война, сколько бедность, будь она неладна, обломала крылья их тогдашнего побратимства. Наслушавшись от русских солдат, стоявших у Юрковичей, какой это громадный город Львов и какие там высоченные, чуть не до небес, здания, Василь поделился со своими друзьями — Суханей и Гнездуром: «А что, не податься ли нам туда?» Ребята с радостью подхватили смелую мысль. Еще бы! Ведь во Львове погромыхивают на рельсах трамваи, сделанные на саноцкой фабрике, печатались там школьные учебники, во Львове полно школ, где-то там и многоэтажный университет, который непременно ждет их — способных парней из Ольховцев. Помимо того, у них будет очень важное поручение от сельской общины — подать генерал-губернатору Бобринскому жалобу на жестокого полковника Осипова, повесившего доброго и справедливого газду Покуту.

— Согласны, хлопцы? — спросил Василь.

— Поедем! — в один голос отозвались друзья.

Но в назначенное весеннее утро, на рассвете, Суханя не явился к Юрковичам, откуда они условились отправиться и путь. Не было его и на другое утро, и на третье. Ему было неизвестно, что подумали о нем товарищи, а они не могли догадаться, что случилось с их дружком. У Сухани же духу не хватило чистосердечно признаться, что у него попросту нет путного белья, а то, в чем он ходил, — заплата на заплате.

— Стыд и позор, Иванку, — сказала мать, — станешь ты перед господами во Львове ко сну укладываться, и люди увидят на тебе латаную-перелатаную исподнюю рубаху.

В самом деле, он сгорел бы со стыда, скинув с плеч курточку. Расписаться перед людьми в своей нужде, опозорить себя и весь свой род… Нет, эта мука была бы еще невыносимей, чем полученные пощечины от госпожи учительницы.

— Вот доживем, сынок, до лета, — вздохнула мать, — я заработаю на полотно и сошью тебе новое белье. Да еще сорочку вышью, на зависть львовским господам. Тогда поедешь догонять своих…

Суханя — уже не маленький, незадолго до войны они с Гнездуром окончили в Саноке городское училище, — уткнувшись головой в подушку, все утро втихомолку оплакивал утерянное свое счастье. Заманчивый пышный Львов, куда он мечтал попасть, днем и ночью являлся ему в сновидениях… Во Львове конечно же есть и школа рисования, где он бы научился писать масляными красками…

Уже на закате Иосиф, младший Юркович, принес от Василя записку: «Мы не можем дольше ждать. До свиданья. Надумаешь догонять — догоняй. Ищи нас во Львове».

И снова по щекам Сухани покатились слезы, сам на себя удивлялся: в шестнадцать-то лет расплакался, как дитя малое.

Вспоминает все это Суханя за работой, покрывая лаком стены трамвайного вагона. Не столь она тяжела, эта работа, как нудна донельзя — с утра и до вечернего фабричного гудка не выпускай кисти из руки, растирай лак, следи, чтобы ровно легла политура, к тому же нет-нет да выслушивай ругань мастера. Он всегда недоволен работой Ивана. Блеск не тот, политура не та, то да се… Но пуще всего мастер бесится, что Иван стоит на своем: не записывается в фабричное отделение польского гимнастического общества «Сокол».

— Если хочешь у нас работать, — грозится он в минуты сильного раздражения, — так переходи в нашу веру.

— Зачем вам, господин мастер, моя вера, вам моя работа нужна, — бесстрашно возражал Иван.

— Ты, русин, особенно не разглагольствуй. Тут нам для католиков не хватает работы.

Как бы там ни было, Суханю не увольняли. Во-первых, потому, что все мужское население, в том числе и кадровые рабочие, сидели где-то на востоке в окопах; во-вторых, несовершеннолетнему Сухане платили неполную тарифную ставку; и, в-третьих, потому не увольняли упрямого лемка, что он оказался мастером своего дела, выдающимся лакировщиком.

— Головастый паренек, холера его возьми, — втихомолку откровенничал носатый мастер с начальником цеха, — вот если бы повернуть его на путь нашей веры…

— А на кой ляд это сдалось господину мастеру? — удивлялся инженер Сладковский.

— Я, господин инженер, поклялся перед богом и каноником Спшихальским не пускать на фабрику русинов. Кроме того, господин инженер, такова воля господина хозяина.

— Воля господина хозяина — выпускать вагоны высшей марки. И раз Суханя справляется с работой, то нечего приставать к нему с этим ханжеским патриотизмом.

Суханя и не догадывался, что у него столь высокий опекун, инженер Сладковский, и не удивительно, что после каждого выговора, полученного от мастера, он ожидал, что его выгонят с фабрики. Но это не мешало ему трудиться на совесть и даже считать себя счастливым: находясь на работе, он может каждую субботу приносить домой свои заработок, да еще втайне от всех, по секретным поручениям Щербы, исполнять кое-что более важное, чем лакировка…

Нынче мастер прошел мимо лакировщика Сухани, не проронив ни единого слова. Он был чем-то сильно озабочен, и, сдается, как раз тем, что составляло подлинный смысл жизни для Ивана. Откуда-то со двора цеха, вперемежку с уханьем парового молота, долетали тревожные людские голоса. Продолжая работу, Суханя насторожился. Ловил отдельные — слова. Иван догадывается, о чем там толкуют. Выглянул во двор и увидел блеснувший на солнце штык жандармского карабина. Он заставил себя держаться спокойно. Радуйся, Иван, что августейший, из-за которого ты когда-то, еще в раннем детстве, заработал горячих оплеух от госпожи учительницы, радуйся, что этот седовласый дедок император здорово распотешил рабочих. Наконец-то первая листовка с карикатурой императора проникла на фабрику! Значит, и те в казарме, свое дело тоже сделали…