Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

И вдруг! — случаются же чудеса на этом свете, пришло спасение! Знакомое лицо. Да это Щерба! Знала его еще по Саноку. Еще до войны слышала его выступления на собраниях «Просвиты».

Ванда кинулась ему навстречу и, припав к груди, зашептала взвинченной скороговоркой:

— Называйте меня, Щерба, сестрой, женой… обнимайте, целуйте, но спасите от того вон австрияка!..

С ее прямого желания, Щерба охотно заключил ее в объятия, а между поцелуями стал по-немецки расспрашивать, откуда она приехала, да что слышно дома, и вернулся ли из Вены дедушка генерал?

Офицеру, очевидно, надоело наблюдать эти нежности, и он строго потребовал у Щербы документы. Тот незамедлительно вручил небольшую книжечку с Красным Крестом на белом переплетике, которая удостоверяла, что Михаил Щерба является представителем Международного правления Красного Креста в Швейцарии, что он вправе пересекать государственные границы и уполномочен контролировать исполнение воюющими сторонами Гаагской конвенции.

Офицер презрительно скривил губы, отдал документ и, положив руку на эфес шашки, зашагал дальше.

— Ну, сейчас познакомимся поближе, — сказал Щерба, когда они остались одни посреди уличной сутолоки. — Вы Ванда, Ванда Станьчик, не правда ли? Сестра ваша Стефания была до войны видным человеком в Саноке. Упорная националистка, верный оруженосец попа Кручинского.

— Я не разделяю взглядов сестры, — сказала Ванда, — и ненавижу ольховецкого попика. Он совратил сестру своей демагогией, подчинил себе ее душу, сделал своей рабыней.

Этих признаний Ванды было достаточно, чтобы Михайло продолжил разговор.

— В таком случае я не сожалею, что встретился с вами… Смею надеяться, — он взял ее под локоть, — что и в дальнейшем вы будете так же расположены ко мне.

Она улыбнулась:

— Как сестра к брату.

— Нет, нет, панночка Ванда, я надеюсь на нечто большее. У меня и сейчас пылают щеки от ваших поцелуев.

Они шли, обмениваясь веселыми шутками, попутно завернули в кофейню и выпили по чашке кофе с пирожным, оттуда направились к Святоюрской горе, где рассчитывали отыскать Стефанию. Много общего было между ними: оба стройны и подвижны, оба хороши, оба — выходцы из тех горных мест, что зовутся Лемковщиною, и — что всего важней — оба люто ненавидели зелено-пепельные мундиры, которыми был битком набит город Львов.

…Ванда и не заметила, углубившись в воспоминания, как заснула, как сам собою перекинулся мостик связи между тем, что тут происходило нынче весной, и тем сегодняшним, о чем неотвязно думалось по приезде во Львов. По пути с вокзала она умоляла всех святых, чтоб на квартире сестры избежать встречи с ее идолом, но стоило ей погрузиться в сон, как этот долговязый пес возник перед Вандой… Как на исповеди, он накрыл ей голову епитрахилью и настырно стал допытываться, с какой целью она приехала во Львов. Она не сказала ни слова, пока Кручинский не полез в ее саквояж… Там было спрятано то, зачем ей понадобился Львов: крохотные бумажные мотыльки с отпечатанным манифестом против войны. «Не трогай, не трогай! — вскрикнула она. — Не оскверняй их своими руками!»

Чья-то ладонь коснулась ее головы. Ванда отчаянно закричала, приоткрыла глаза и, увидев перед собой сестру, мгновенно в мучительном страхе взглянула туда, где стоял у стены ее саквояж.

— Ты одна, Стефания?

— Как видишь.

Ванда провела ладонью по влажному лбу.

— Ну и сон…

— Что-нибудь страшное привиделось? — снимая перчатки, поинтересовалась Стефания.

— Твой иезуит, — призналась Ванда.

Стефания, забыв о перчатке, задержалась хмурым взглядом на сестре, потом, отбросив с раздражением перчатку, сказала:

— Не забывай, где ты находишься. Да, да. Даже тебе, моей сестре, я не позволю оскорблять святого человека…

Ванда подняла голову с подушки. Широкие зрачки ее блеснули иронически-насмешливым огоньком.

— Святой человек, говоришь? — Ванда спустила ноги г кушетки, поправила платье. — А не считаешь ли ты грехом хотя бы то, что он, священник, именем бога благословляет честных, но наивных людей, вроде ольховчанина Павла Гуцуляка, на кровавую бойню?

Стефания, подбоченившись, гордо запрокинула голову:

— Кручинский благословляет драться за Украину!

— За какую, собственно, Стефка? За чью?

— Украина одна-единственная. Она наша! Святая, великая. От Сана до Дона, сестра!

— Все-таки не поповская, Стефания! И не императорская с австрийским великим князем Вышиваным!

Стефания рассмеялась:

— А что, может, социалистическая? — И добавила, припомнив слова Кручинского: — С Иваном Франко во главе, конечно, да? А может, с твоим Щербой?

Ванда поднялась с кушетки. Она готова была обрушиться на сестру, яростно высказать ей, что мощный гений украинского народа не заслужил, чтобы дочь сельского учителя глумилась над его идеалами, но понимала: ничто уже не проймет Стефанию, ослепленную призрачным иезуитским блеском. Неспешно, без единого слова, оделась и, подколов шпилькой шляпу к волосам, подняла саквояж и направилась к дверям. Уже взявшись за ручку, напоследок повернулась к оторопевшей сестре и сказала:

— Возможно, знай ты, что как раз в эти дни умирает наш Франко, ты бы не сказала этого. А впрочем… — Ванда помедлила, но, вспомнив речи Щербы насчет будущего Украины, отрезала: — Да, мы с Михайлой мечтаем о том, над чем ты, Стефка, издеваешься. Да, да — о социализме мечтаем. Ты угадала. Только где ж тебе это понять.

Стефания проводила глазами сестру и, когда шаги ее стихли за дверью, со сцепленными кулаками, стеная, свалилась на кушетку, на которой давеча спала сестра, и в голос зарыдала, закрыв ладонями искаженное гневом лицо. Она всем существом ощутила, что потерпела поражение. Ванда, младшая сестра, которую она всегда считала глупенькой сопливой девчонкой, жестоко ее осмеяла.

Из прихожей донесся знакомый голос, потом подобострастное щебетание горничной, сообщившей, что госпожа хозяйка недавно вернулась домой. Стефания вскочила с кушетки, на скорую руку поправила прическу, блузку и освежила заплаканное лицо.

На пороге стоял отец Кручинский и с нескрываемым удивлением поглядывал на свою милую, чем-то потрясенную принцессу.

— Что случилось? Почему так рано вернулась из госпиталя?

Стефания с натугой улыбнулась, подбежала к нему, прижалась к его груди.

— Властитель мой, любимый, родной, как мне хорошо с тобой!

Он склонился к ней и, как обычно в минуты сильного возбуждения, схватил ее, словно ребенка, на руки и, осыпая поцелуями, закружился с ней по комнате.

— Я, милая, принес тебе новость: мы вместе выезжаем на фронт.

О неожиданном аресте Заболотного Василь узнал лишь после того, как панна Галина ввела его в дом, познакомила с родителями и угостила вкусными блюдами.