Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Помнится, панна Галина, вы как-то заверяли, что весь Подол, и Шулявка, и «Арсенал» на Печерске — все, дескать, остановится, замолкнут корабельные затоны, не отшвартуются от берега пароходы, как только станет широко известно, что полиция осмелилась лишить свободы машиниста Заболотного. Вот видите, Галина, осмелилась.

— Пожалуйста, потише. И успокойтесь, Андрей. Слушайте: забастовка в данный момент невозможна. Лучшие люди, рабочий актив, на фронте либо в тюрьме. Ясно? Пленные австрийцы заняли их места. Послушные, запуганные люди. За непослушание их ждет смертная казнь. Ясно? Именно на фронте вы, Андрей, и будете опираться прежде всего на тех, кого отсюда забрали. Ну, все. — Галина поднялась, за ней встал Падалка. Она поправила на себе белый фартук, приспустила вуаль на лицо, натянула белые, по локоть, перчатки. — Что-то наш Василько долго молится. — Она опасливо осмотрелась, потом открыла сумочку и вручила Андрею лоскуток бумаги. — Прошу. Квитанция на чемодан. Возьмете перед отходом поезда из камеры багаж. На дне его, под сладостями, лежит любопытная литература. Учитесь. И людей сплачивайте вокруг себя. Связь через меня. Шифровка с вами. И адрес. Будьте бдительны. Считаю, кое-чему вы здесь научились. Все, Андрей. Пойдемте поищем паренька. Ваше письмо в Гнединское училище я ему передам. Пусть едет, пусть учится. Чего же вы, подпоручик? — Она с изумлением посмотрела на Андрея: не узнать было в нем подтянутого, с волевым лицом русого офицера, с каким у нее впервые завязался открытый разговор по приезде в Киев. Перед ней стоял усталый, поникший человек: отчетливо очерченный рот обмяк, уголки губ опустились, карие, обычно лучистые, глаза помрачнели, фуражка на голове сидела не молодецки набекрень, как всегда, а жалковато скособочилась.

— Что с вами, Андрей?

Вялая усмешка скользнула по его лицу.

— Мы с вами, панна Галина, прощаемся. И неужели вы мне напоследок ничего не скажете?

«Боже, до чего ж он влюблен, — подумала девушка, польщенная и в то же время испуганная. — Но что поделаешь, если мое сердце до сих пор не разлучилось со светловолосым синявским профессором».

— Кажется, я вам все сказала, — и Галина ласковым взглядом задержалась на лице Андрея. — Осталось разве лишь то, о чем не время сейчас говорить.

— Но хоть надежда, панна Галина, хоть крохотная надежда…

— Будем же откровенны, Андрей. — Она опустила глаза, чтоб не видеть страдальческого лица. — Не таким вы понравились мне в нашу первую встречу. И мне бы хотелось, чтоб вы таким и остались в моем сердце. — Она протянула ему обе руки. — Не скрою от вас: вы могли бы стать героем моего сердца, я вам верю. Мы еще встретимся… Тогда, — с нежностью заглянула она ему в глаза, стиснув в ладонях его сильные руки, — тогда, Андрейчик, мы вернемся к нынешнему разговору. Хорошо?

Он подтянулся, щелкнул каблуками, взгляд его светился счастьем и благодарностью.

— Очень хорошо… Галиночка… Если позволите вас так величать.

Девушка взяла Андрея за локоть, и они пошли разыскивать Василька. Андрей вдруг свободной правой рукой поправил фуражку на голове, заломил ее набекрень и с воодушевлением сказал:

— Поверьте, отныне я ничего не страшусь. Всех Козюшевских скручу! О, Галиночка, вы еще обо мне услышите! Со своей ротой мы натворим таких дел, чертям станет тошно!

Стефания, стоя перед трельяжем в спальне, пристально разглядывала в зеркале свое отражение. Пока не слышно конского топота под окнами, успеть — в который раз — проверить свой утренний туалет. Все на ней должно быть тютелька в тютельку пригнано, чтобы львовские дамы кусали себе пальчики и лопались от зависти, когда она проедет в фаэтоне. Его обычно с утра присылал за ней старший усусовский [25] Усусовцы — украинские сечевые стрельцы, формирование добровольцев австрийской армии. каноник отец Кручинский. Она подвела тонкие брови, чуть-чуть коснулась венским карминовым карандашом изящно очерченных губ и еще раз поправила на голове белую широкую косынку с красным крестом, повернулась перед зеркалом в одну, в другую сторону. Очень хотелось, чтобы накрахмаленные крылья белой косынки подчеркивали ее красоту и, как уверяет Кручинский, пикантность яркого мотылька, у которого вот-вот затрепыхают крылышки и он вспорхнет… правда, не до самого неба, а прямо на руки Кручинскому.

Стефания была очень довольна собой.

Если верить Кручинскому, во всем Львове не сыщешь другой такой элегантной сестры милосердия. «Ты настоящая аристократка, — говорил он, — и с тобой мне ничуть не стыдно было бы предстать перед светлые очи самого преосвященного отца Шептицкого, если бы его с собой не увезли москали…» Яркие черные глаза на матово-бледном лице, грациозная осанка — Стефания была привлекательна не для одного Кручинского. На нее засматривались штабные усусовские офицеры, даже иные венские графы косили глаза в ее сторону, и, кажется, сам главный начальник усусовцев, его великокняжеская светлость Василий Вышиваный, терял самообладание от ее соблазнительных маленьких грудей.

Стефания погрозила пальчиком той другой, что подморгнула ей из зеркала, и кокетливо проворчала:

«Ну-ну, Стефка, не теряй голову. Кавалера лучше и верней Кручинского тебе не найти».

«Я и не думаю искать, — ответила сама себе. — С Кручинским хоть на край света. Ах, если б исполнилась наша мечта и нас под конец войны увидели на своих улицах киевляне верхом на белых конях… — Заложив руки за голову, Стефания томно потянулась: — До чего же сладко помечтать, Стефка. И плевать тебе, что у Кручинского где-то на селе осталась законная жена. Завлек он тебя своим патриотизмом, своей воинствующей романтикой, верой в победу. Да, да, москалям придет конец! Они отступят за Доя. Украинские сечевые стрелки справятся со своей исторической миссией — высвободят из-под царского ярма Украину… Может статься, что преосвященный вернется из московского плена и еще благословит Кручинского на светскую деятельность: «Скинь, сын мой, сутану священника и прицепи к поясу меч воина…» Такие мечты не дают им обоим спокойно спать. Кручинский примет от митрополита освященный самим папой золотой меч и, припав на колено, скажет: «Преосвященный владыка, я не один свершал свои подвиги во имя Украины, со мной неразлучно была панна Стефания, благословите, владыка, мне ее в жены…»

Из прихожей послышались шаги, а вскоре стук в дверь. Стефания заторопилась в гостиную. В дверях стояла сестра.

— Ванда?

На полголовы выше Стефании, одетая в дорожное темное платье замужней женщины, в широкополой шляпе, скрадывавшей ее молодые годы, она казалась очень важной и недоступной.

— Что за метаморфоза? — изумилась Стефания, отступая перед сестрой. Та степенно, без единого словечка поставила на пол дамский саквояжик, манерно сняла с головы черную шляпу. — Ты на себя не похожа, Ванда, столько наложила пудры на лицо! Будто играешь на сцене.