Владимир Афиногенов - Конец черного темника

— Много лет тебе, повелитель, — поприветствовал Мамай темника. — Да проживут во славе твои внуки и правнуки...

По встревоженному виду Мамая было видно, что-то случилось неприятное у молодого сотника, поэтому спросил:

— Ищешь помощи?

— Да, повелитель...

— Говори.

— Беда, повелитель, — и рассказал о чумном нукере.

Дождёмся Бердибека, — сказал Бегич. — Подумаем вместе. Иди, мы с Бердибеком найдём тебя сами.

Только после полудня они прискакали в стан Мамая, резко соскочили с коней, бросив поводья тургаудам, и быстрым шагом прошли в юрту сотника.

— Покажи, где больной... — произнёс Бердибек.

Нукер уже метался в жару и бредил, выкрикивая слова, лишённые всякого смысла...

— Плохи твои дела, Мамай, — после некоторого раздумья сказал одноглазый Бегич. — Кто-то узнал, что в твоей сотне началась чума и сообщил хану до нашего к нему прихода... Он принял нас в окружении своих шакалов, которые успели влить ему в душу яд... Вначале он вёл себя спокойно, а потом разразился гневом, обвинив и нас в укрывательстве... Мы даже не смогли и слова сказать в свою защиту... Собирайся, он требует тебя к своим ногам. А мы подождём возле юрты хана.

Бегичу и Бердибеку ждать долго не пришлось. Из белой юрты хана Мамай выскочил как ошпаренный: с красным потным лицом, всклокоченными волосами, словно его головой выбивали ковёр...

— Что, как? — бросились к нему сын хана и темник.

— Великий каан приказал мне задушить больного собственными руками, а не тетивой...

— Но... тогда и ты умрёшь... — изумился изуверскому приказу отца Бердибек.

— К вечеру он пришлёт своего человека, и на его глазах я должен проделать это...

— Ах, шакалы, шакалы, добрались они всё-таки до тебя, сотник! Значит, у великого хана не заросли травой чичен [41] Чичен — очень зеленая густая трава, которая растет на мокрых местах. его воспоминания о молодой жене Абике... — подытожил разговор темник. — Теперь нужно искать выход.

— Я вижу только один... Другого, кажется, нет. Тебе, мой друг Мамай, следует бежать отсюда... И немедленно... И налегке... — предложил Бердибек. — Может быть, приютит тебя хан Синей Орды Мубарек-ходжа, который, пока мы воевали под стенами Кафы, вышел из нашего подчинения... А можешь направить копыта коня к Казимиру — польскому князю. Он уже занял несколько наших городов в Галицкой Руси... Или же беги к Ольгерду в Литву: отцу сообщили русские князья-улусники, что он многие улусы высек и в полон вывел...

— Хорошо, я подумаю.

— Думай да скорее, а когда трон отца перейдёт ко мне, Мамай, приходи:.. Я с почётом приму тебя...

— Благодарю, Бердибек!

Они обнялись и полизали друг другу щёки.

...1379 год.

Уж который раз горела Рязань!

Языки пламени так были высоки, что порой доставали до стаи воронов, кружившихся над Окой и Лыбедью, и, когда огонь опалял их крылья, птицы комками падали наземь.

Дубовый тройной тын с башнями и тремя воротами: Глебовскими — с западной стороны, Ипатьевскими — с востока и Рязанскими — с юга — ордынцы разнесли сразу же осадными орудиями и зажгли. Брёвна успели прогореть и превратились в чадные головешки. А красные верченые жгуты поднимались из посада, который запалили воины Мамая перед самым уходом в свою Дикую степь.

«Устрашу и не так ещё... Заставлю, собаку, не мира просить, а вместе со мной воевать московского князя. Отсидится в вонючих болотах, вернётся, узрит, что содеяно, пораскинет умом, как жить дальше», — зло думал Мамай о рязанском князе, и недобрая усмешка кривила его пухлые губы. Мамай сидел в кибитке, запряжённой тремя мулами, подаренными ему ханом из Чинги-Туры, столицы Сибирского юрта, после того как Мамай сходил в Хаджи-Тархан [42] Xаджи-Тархан — название города Астрахани. и разграбил его.

Задок кибитки был сделан наподобие трона, но без всяких украшений, застеленный лишь шкурой бурого медведя. «Царя правосудного» знобило второй день, и даже вид рязанских пожарищ не возбудил его до счастливого мига сознания своей всемогущей власти: лишь на зубах остался хрустящий привкус древесного пепла...

Он достал из-под сиденья отделанный перламутром ящичек и маленьким ключом, который носил всегда при себе, отпер дверцу. Вытащил флакон с бурой жидкостью и налил в золотой стакан. Выпил.

Мамай не любил вина, предпочитая иное средство... Не как его благородные мурзы, которые на торжествах допивались до одури, потом раздевали своих пленниц и устраивали дикие оргии. У каждого в обозе находились до сотни русоволосых русских, кареглазых черкешенок, смуглых аланок и высоких, с длинными талиями литвянок.

Мамай окинул взглядом своё войско, растянувшееся на десятки вёрст. «Я нужен им сильным», — подумал он, пряча ящичек под сиденье, и поплотнее закутался в пёстрый тоурменский халат, подшитый изнутри соболиным мехом.

Была уже осень. Ветер гнул к земле ковыль. Низкие рваные облака, как чёрный дым от пожарищ, неслись по небу.

Кругом стоял скрип арб, рёв быков и верблюдов, гулкий топот конских копыт. Ордынское войско спешило в Орду.

Мамай подёргал золотую серьгу в правом ухе. «На ханском дворе отогреюсь!» — улыбнулся он, вспомнив нежные ласки младшей жены Мухаммед-Буляка. Перед ним вдруг возникло круглое, лоснящееся от жира, жёлтое лицо хана, жидкая бородка, такие же жидкие на голове волосы, зачёсанные за широкие, как раковины, уши, и на круглом лице бараньи глаза. Мамай брезгливо поморщился. «Бурдюк...»

Как он ненавидел их, пресветлых потомков Чингисхана, Потрясателя Вселенной, который, утопая в роскоши, разврате и крови, народил недоумков, испытывавших свою власть лишь тогда, когда они проявляли крайнюю жестокость. Да разве они могут сравниться с ним, Мамаем, у которого меч острее бритвы, ум хитрой лисицы, хватка волка и сила медведя. И пусть его никогда не поднимут на белой кошме, как истинного чингизида, при стечении всего войска и народа, но он есть правитель, и если перед ханом чернь дерёт глотки, видя его сидящим на кошме выше юрты, то перед ним, стоящим ниже хана, стелется всё, что может стелиться; если хану громко воздают почести, то ему, Мамаю, молча лижут ноги...

Кто дал родившемуся от рабыни такую огромную власть? Коварство и сила, мужества, бесстрашие и отвага. Мамай стремился к власти всегда. Только обладая ею, он мог позволить себе забыть, что он — татарин, а не монгол...

Вот он, высший миг! Но стоило только дотянуться рукой, только найти опору и твёрдо поставить ногу, как тут же срывался вниз, разбивая в кровь голову, и долго лежал без сознания. Потом поднимался и снова лез в гору...

Мамай не жалел себя в битвах. На его теле нет ни одного живого места: следы от русского копья и шестопёра, от кабардинского меча, от аланской стрелы и своей же ордынской сабли. Он бился с врагами насмерть, истребляя их десятками, сотнями, потому что знал—только так он мог достичь пусть маленькой, но власти.