Владимир Афиногенов - Конец черного темника

— Понял, батя! — заверил Филька.

Дорога повела вглубь Красной рамени: по обе стороны лес стоял сплошной непролазной стеной, — подними голову, покажется, что находишься на дне глубокого колодца.

Догнали несколько подвод, груженных распиленными, но ещё не ошкуренными брёвнами, — лесины к Оке везли для вязки плотов тоже монастырские люди.

Бренк тронул князя Дмитрия за рукав.

— Дмитрий Иванович, а сдаётся мне, что чернобородый узнал твою настоящую личность... Я наблюдал за ним. Уж больно долго смотрел на тебя и щурился хитро.

— Не знаю, как он, а я признал его точно, — и князь рассказал о том, как орудовал Аким на поле битвы своим топором. — Крепок русский человек в своей справедливой злобе... Возьми ордынца, он наших пока числом берёт, но нет у него справедливой злобы — дерётся под страхом смерти, а повернёт назад, свои же прикончат, вот и визжит на коне, крутится, как налим на сковородке... А русский человек всё-таки силён, в конце концов, правотой своего дела. Я так разумею, — заключил великий князь.

Красная рамень вдруг неожиданно кончилась, дорога повела на холм, а оттуда — в поле, потом началась Чёрная рамень, но деревья кривые и низкорослые... «За ними, — сказал Пересвет, — Ока». Вот почему лес рубили только в Красной рамени — ближний от реки лес годился только на дрова, а не на строительство.

На другой день утром выехали на левый берег Оки. В Коломенском монастыре звонили к заутрене. Посовещавшись, решили Коломну объехать и переправиться через Оку в том месте, где впадает река Москва и где берега были поотложе.

Взошло солнце. Лучи его, разбежавшись по земле, оживили золото на куполах церквей, и оно засверкало, радуя глаз, и показалось, что и колокольный звон стал веселее и напевнее...

Подумал Пересвет, что в это время в обители Сергия все давно на ногах. Уже отслужили молебен в крепко срубленной из дуба просторной церкви, разговелись перед завтраком моченной в жидком мёду брусникой.

Представил Александр, как Радонежский без рясы, в простом одеянии — в белой длинной холщовой рубахе, в лаптях — колет дрова и складывает их в штабель, возле поварни, зорко оглядывая всё вокруг. Он — небольшого роста, узкогруд, но знают не только чернецы, но и весь русский народ, какое большое сердце, радеющее за всех — и за князей, и за простых смердов, бьётся в его тщедушном на вид теле. Лысая голова отца Сергия неправильной формы, удлинённая в затылке, и походит на хорошо выскобленный надутый пузырь. Но ясны и красивы мысли великого старца. И вот всегда так: невольно залюбовавшись им, Пересвет делает неправильный уворот и тут же получает от Родиона Осляби удар по шее мечом плашмя. Так велел Сергий: пока другие монахи работают по хозяйству вместе со своим настоятелем — потрошат рыбу, солят её, вялят, маринуют грибы, заготовляя впрок на зиму, сбивают деревянные кадки, рубят из сосны новые кельи — да мало ли дел в монастырском хозяйстве! — два чернеца, два бывших боярина Родион и Александр, одинаково огромного роста, оголённые до пояса, рубятся на мечах или же упражняются на луках и копьях. Для этого за поварней стоит специальный щит на столбах, вкопанных в землю, и, когда кто-нибудь из них промахивается, пономарь, стоящий на колокольне, заливается смехом, а отец Сергий, исполняя очередную работу как простой монах, глядя на богатырей, укоризненно качает головою.

Светловолосый Пересвет заливается при этом краской стыда, а если случается промах у Родиона, тот хмурит свои чёрные брови и теребит узловатыми толстыми пальцами крепкий подбородок. Отец Родион смуглолиц, с тёмными, выразительными глазами ведуна.

Было дано свыше ему угадывать судьбы людские. Будучи боярином в городке Любутске на Оке, где он родился и вырос, беря в жёны синеглазую Марфу, знал, что погибнет она от рук одного ятвяжина, из войска литовского князя Ольгерда. Так оно и случилось. Но не мог не жениться на ней, присушила Марфа его могучее сердце.

Когда подошёл к городку Ольгерд и стал приступом брать его, стойко сражались с его воинами любутские мужики, да мало сил... Спасибо Волынцу — выручил... Только на второй день к вечеру нашёл Ослябя в деревянных развалинах Марфу с ножом в спине и рядом с ней скорчившегося в немой тоске сынишку Якова...

Жену похоронил, Якова отдал на воспитание своей сестре, а сам ушёл в обитель к отцу Сергию. Думал, в молитвах свою душевную боль успокоить, но уверил настоятель, что не нужно быть похожим на человека, который просыпается, когда солнце уже в зените. Понял смысл мудрых слов великого старца Родион: для воина только через отмщение врагу лежит путь к успокоению.

В ту пору Пересвет полюбил княжескую дочь. И та уверяла, что любит его, но, повинуясь отцу, вышла замуж за равного по своему роду. Александр, отчаявшись, ушёл в монастырь, став иноком Пересветом, но, как и его брат по обители Родион, понял здесь после бесед с настоятелем, что у человека помимо своей личной боли в это грозное время должна быть другая — более возвышенная и благородная — боль за поруганную врагом землю русскую, а чтобы не жгла она калёным железом сердце и ум, нужно вставать на битву с ним и победить!..

Обогнули низом Коломну, переправились через Оку. Пообедали, сменили лошадей и снова продолжили путь. За Коломной сразу открылись чудовищные разрушения, принесённые Мамаем. Прав оказался чернобородый лесоруб: пищи волкам здесь хватало с избытком...

Сейчас границы этих ужасных опустошений и кровавой резни отмечали стаи воронов, кружившихся над сожжённым лесом и пепелищами крестьянских домов. Всюду лежали кучками и поодиночке тела убитых и замученных, полузаметённые снегом, и, судя по совершенно оголённым местам, их даже хоронить было некому. Только проезжая вдоль бывшего села, от которого остались лишь зубья печных труб, Дмитрий Иванович и его товарищи увидели живых людей. Они появлялись на обочине дороги будто из-под земли: да так, собственно, и было, потому что жили они сейчас в наспех вырытых землянках рядом с выгоревшими своими избами и, безмолвные, худые, измождённые, с опухшими лицами, с синими телами, едва прикрытыми какими-то лохмотьями, тянули руки, похожие на плети, и беззвучно повторяли:

— Хлеба!

У них не осталось сил громко говорить это слово, и лишь по движению губ можно было догадаться, что они просят...

С краю деревни, в небольшом овраге, заваленном трупами, они увидели женщину в каком-то странном балахоне, скорее похожем на саван, порванном в нескольких местах, через прорехи которого просвечивало грязное, всё в синяках тело. Волосы её были растрёпаны и паклей свисали на плечи и спину. Женщина ходила, наверное, давно, потому что везде были видны многочисленные следы её босых ног. Она становилась на колени подле смёрзшихся трупов, падала ничком на них и начинала выть, словно голодная волчица, потом поднималась, запрокидывала назад голову, как-то странно скалила зубы, вся содрогаясь, будто тряслась в яростном смехе, и царапала грязными, отросшими ногтями себе лицо. Глаза её неистово блестели, и в морозной тиши металлически страшно звучал её смех, прерываемый воем.