Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

На рассвете, когда едва позеленело на востоке, красноармейцы густыми цепями надвинулись на Лежанку. Пришлось на фланги бросить конницу Эрдели. Красноармейцы залегли за увалами и не подпустили к себе конницу.

С наступлением дня положение не улучшилось.

Несколько раз Марков посылал Ивлева с записками, наспех написанными на клочках бумаги, в штаб к Романовскому, требуя подкреплений.

Шли дни страстной недели. В пятницу и субботу в станичной церкви, несмотря на пальбу, шло торжественное богослужение.

Из храма выносили плащаницу. Ивлев вспомнил, с каким необыкновенным великолепием производился вынос ее в пору его гимназических лет. Сколько тогда на площади у белого собора собиралось народу, городской знати! Каким значительно-мрачным казалось богослужение! А дома уже пахло ванилью, теплом только что испеченных больших сдобных куличей. Мать вместе с прислугой и бабушкой готовила новые и новые пасхальные блюда, в большой миске красились яйца, кухарка усердно взбалтывала густую сметану с желтками, в духовке зажаривались гуси, залепленные в тесто…

Сергей Сергеевич обычно привозил в фаэтоне рогожный мешок, полный бутылок сухих и десертных вин, корзину, доверху заложенную кульками с грецкими орехами, коробками шоколадных конфет и шоколадными тортами, обвязанными золотистыми шнурками, ящики с мандаринами, итальянскими апельсинами.

Во всех комнатах уже блистали чисто вымытые полы, от легкого весеннего ветерка на окнах вздымались кружевные накрахмаленные занавески… Во дворе вытряхивались ковры. Зимнюю одежду пересыпали нафталином…

Нет, ни к одному празднику в году так не готовились, как к пасхе!

А в первый день праздника, после заутрени, под неумолчный звон всех городских церквей радостно было на улицах! За домом, в саду, необыкновенно дружно звенели разные пичуги. Улыбалось, играло солнце!

А днем по дворам ходили бродячие оркестры, играя старинные вальсы. И ликующий праздничный трезвон колоколов чудесно сплетался с протяжными и немного грустными звуками медных труб, корнетов и флейт.

Сколько во всем было яркой полноты жизни! Каким сияющим казался мир! Именно так вспоминалось теперь Ивлеву.

Недалеко от убогой сельской церкви в воздухе с треском разорвалась шрапнель, осколки и картечь посыпались на крышу храма. Небольшая толпа женщин и старух, шедшая за плащаницей, с визгом разбежалась.

Ивлев поспешно зашагал к штабу командующего. Встретив на крыльце Долинского, сказал ему:

— Какой патриархальной, мирной жизнью жили наши родители! Как далеко все это было от нашего сегодня!

— Вот из-за родительской патриархальности мы теперь и страдаем. — Долинский рассерженно бросил цигарку на землю. — В Европе ничего подобного уже не будет, потому что там интеллигенция живет иным ритмом. Их инженеры, архитекторы, врачи, педагоги давно уже перестали выращивать из своих детей революционеров разных мастей. А наши вплоть до четырнадцатого года жили гоголевскими маниловыми. И когда после отречения Николая Второго власть, как созревший плод, свалилась им в руки, они не могли распорядиться ею. Вот мы и получили в качестве возмездия за маниловскую мечтательность, за «гуманизм» прошлого века, за уродливое пристрастие к «малым делам», за слюнтяйский либерализм — гражданскую войну во всей «красе». Нет, презираю я русских интеллигентов!.. Они способны были воспитать и прославить только истерических крикунов типа Керенского!

Снаряд разорвался шагах в тридцати от дома. Из какого-то окна посыпались стекла. В коридорчик вышел Романовский и приоткрыл дверь к Деникину.

— Антон Иванович, не перейти ли вам на время обстрела в мой штаб? Он хоть в каменном доме…

Деникин, читая записку Маркова, в ответ только отрицательно покачал головой.

— Сейчас пришло от Глазенапа сообщение, — сказал он, — Егорлыкская свободна, наши соединились с донскими казаками.

— Следовательно, нам сегодня нужно будет перебазироваться со своим штабом в Егорлыкскую, — решил Романовский. Потом обратился к Ивлеву: — Маркову передайте: надо задержаться на сутки в Лежанке, а завтра пусть кружным путем идет в Егорлыкскую… Да, кстати, — прибавил он, — пусть генерал завернет на полустанок «Целина» и выбросит оттуда отряд анархистов. А чтобы анархисты не вернулись, следует поосновательней испортить путь железной дороги в нескольких местах.

— Разрешите, ваше превосходительство, идти?

— Да, идите… Но впрочем, поручик, мне пришла мысль, — вдруг остановил Ивлева Деникин, — я в вашем альбоме видел наброски лица Лавра Георгиевича. Не смогли бы вы написать хотя бы карандашом или углем небольшой портрет Корнилова?

— Могу, ваше превосходительство!

— Тогда сегодня же берем вас с собой в Егорлыкскую, — решил командующий.

Поздно вечером, покинув Лежанку, Ивлев ехал на своей Гнедой рядом с Романовским и Деникиным.

Предпасхальная ночь тихо помигивала множеством крупных и мелких звезд. Где-то далеко-далеко в темной степи, почти на горизонте, на фоне бархатно-черного неба появилось багровое полотнище пожара. Разрастаясь и ширясь, оно то стремительно вздымалось ввысь, то, кланяясь земле, медленно ниспадало.

Следя за причудливой и зловещей игрой далекого зарева, Ивлев слушал разговор Романовского с Деникиным.

— Боевое счастье вновь стало улыбаться, — говорил Романовский. — Богаевский разметал отряды большевиков под Гуляй- Борисовкой. Глазенап занял станицы Мечетинскую и Кагальницкую. Каждая из этих станиц, как сообщил Богаевский, дала но боевому полку отличных донских рубак.

Ивлев, чтобы лучше слышать генералов, чуть подогнал Гнедую.

— Вот, два месяца назад, начиная поход, — продолжал Романовский, — проходили мы этой дорогой… Когда мы оказались сильнее — тогда или теперь? Я думаю — теперь. Жизнь толкла нас в своей чертовой ступе и не истолкла. Закалились терпение и воля. И вот эта наша сопротивляемость, которая не поддается теперь никаким ударам…

— Что ж, Иван Павлович, — отозвался Деникин, глядя вдаль, — как говорит внутренний голос, мы теперь одолеем!

Гнедая неожиданно споткнулась, Ивлев едва не вывалился из седла. Однако он явственно уловил слова Романовского:

— Мне кажется, теперь выйдем на широкую дорогу. Но зависеть это будет от двух процессов, к сожалению, не подвластных нам: продолжающегося распада старого и сложения новых народных сил…

Ивлев натянул поводья, уселся в седле поудобней.

— Да, теперь, — раздумчиво заключил Романовский, — народные силы будут бороться, а мы, в зависимости от течения борьбы, одолеем их или пропадем.

Прежде подобного рода рассуждений Ивлев не слышал от генералов. «Они, оказывается, верно смотрят в корень дела. Народ многое решит. Только какими путями, какими средствами Деникин и Романовский будут привлекать на свою сторону, под свое начало народные массы? Найдутся ли у них достаточно яркие и симпатичные народу лозунги? Что будут они обещать России? В этом, конечно, уже назрела жизненная необходимость!..»