Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

— Дело в том, — говорил он, — что во многих полках и больших отрядах нет политических комиссаров, всюду не хватает даже рядовых политработников. А без них, без хорошо налаженной политработы не сцементировать войска, не поднять их морального духа.

За дни отступления вместе с бойцами Екатеринодарского полка Глаша и сама убедилась в том же. С рвением молодости она приняла поручение Подвойского вести политическую работу в красноармейских массах.

По нескольку раз в день она выступала — в казармах и лазаретах, в окопах и на дорогах, среди обозов. Глашу даже удивляло, что уставшие, измотанные в походах люди проявляли такой неподдельный интерес ко всему, даже к давнему прошлому. Буйные, несдержанные, порой ослепленные злобой в других условиях, они не шелохнувшись слушали ее рассказы о Степане Разине, Емельяне Пугачеве, о якобинцах и их вождях Дантоне, Робеспьере, о декабристах и народовольцах. Глаша не предполагала, конечно, что в этом сказывалось и то, что в свои речи она вкладывала всю убежденность молодой коммунистки, всю горячность сердца. Глаза ее вспыхивали и светились рвущимся изнутри вдохновением, которое неизменно передавалось слушателям.

Армавир Глаша покидала одной из последних. Верхом на коне она, как и другие, на ходу отстреливалась от наседавших казаков.

Деникин направил под Армавир свои лучшие войска и лучших военачальников — дивизии Казановича, Дроздовского, казачью конницу. Храбрость же и стойкость красных бойцов и на этот раз не были подкреплены умелым командованием и организованностью. Больше того, вновь проявилась гибельная партизанщина: три пехотных и один кавалерийский полки, составлявшие 3-ю колонну оборонявшихся советских войск, самовольно снялись с позиций и ушли на Невинномысскую. Сорокин пытался разоружить их, но и этого не смог сделать.

Разведка белых сразу же обнаружила отход значительной части красных сил, и дивизия Дроздовского не замедлила нанести удар по Армавиру.

Власти Северо-Кавказской республики вынуждены были покинуть землю Кубанской области.

Уже объявленное торжественное перезахоронение останков Корнилова не состоялось. Вместо него 18 августа на месте гибели генерала была отслужена панихида.

Ивлеву, сопровождавшему на церемонии приехавших в Екатеринодар жену, сына и дочь Корнилова, вновь довелось побывать возле домика молочной фермы, куда уже съехались Алексеев, Романовский, члены Кубанского правительства во главе с Филимоновым и Бычем, представитель войска Донского генерал Смагин, другие высокие чины, из которых далеко не все благоволили когда-то к вождю добровольцев.

Из речей на панихиде Ивлев узнал, что в память Корнилова решено превратить скромный домик в музей, на землях фермы разбить парк, соорудить здесь часовню, открыть библиотеку, в которую собирать все будущие книги о Добровольческой армии. Объявлялось даже о переименовании станицы Тихорецкой в Корниловск и о преобразовании ее в будущем в город.

Ивлеву невольно пришло в голову, что пышная панихида и задуманное увековечение мало вязались с аскетическим образом покойного генерала. Скорее всего, Деникин всем этим хотел внушить населению края веру в будущее Добровольческой армии, в крепость всего белого движения.

Когда церемония закончилась, Ивлева подозвал к себе генерал Романовский.

— В штаб донесли, что труп Корнилова красные возили по улицам города, — сказал он. — Разыщите очевидцев и составьте подробный акт их показаний. Вот городской голова господин Дицман, — Романовский кивнул в сторону солидного человека в шляпе и сером костюме, — вам в этом поможет.

Докучливое задание начальника штаба убедило Ивлева, что этим господам нет никакого дела до его личного горя, горя его семьи. Никто из них, даже знавших Инну, не снизошел до выражения поручику простого человеческого сочувствия…

Ивлеву нестерпимо захотелось хотя бы на несколько часов оторваться от чужих ему забот, побыть в своем, настоящем мире.

Утром Ивлев вошел в мастерскую и сдернул с мольберта простыню.

— Глаша! — Он с изумлением, даже с испугом отпрянул назад, встретившись с глазами девушки, вызывающе и задорно глядевшими с полотна.

Он вспомнил, что закончить портрет не успел, но глаза были написаны так, что кажется, полнее всего заключали все то светлое, чем горел в его памяти тот незабываемый весенний день.

Ивлев шагнул ближе к портрету.

— Глаша! — Он остановился перед мольбертом и еще раз внимательно вгляделся в дорогое лицо, во всю фигуру девушки, перебиравшей чуткими пальцами струны гитары.

Все-таки главное тогда удалось! Алексей решительно сбросил с себя китель, порывисто раскрыл ящик с красками, палитрой и кистями.

Если он любит по-настоящему, то допишет Глашу по памяти. Не любовь ли есть самый могучий поэт, ваятель, художник?!

Мысль эта увлекала его дальше. Разве одно искусство оплодотворяется любовью? Вся наша внутренняя сила опирается на любовь — и мозг, и сердце… Немощному любовь придает силу, могучих заставляет неустанно подниматься выше и выше…

Высокое кресло, в котором в тот день сидела Глаша, стояло на прежнем месте, у полуоткрытого окна. Долго, стараясь припомнить со всеми подробностями Глашу, Ивлев глядел на кресло. И к своей радости, действительно стал видеть ее так ясно, как ему хотелось.

И тогда Ивлев уверенно и размашисто начал писать, лишь иногда прерывая работу словно для того, чтобы лучше разглядеть девушку в той естественной и непринужденной позе, в которой она четыре месяца назад сидела, держа на коленях гитару.

Часов семь-восемь художник держал себя в необыкновенном состоянии предельного напряжения, пока не отложил палитру: теперь не одни глаза, а все в Глаше принималось его разгоряченным воображением.

В комнату вошел Сергей Сергеевич и изумленно замигал глазами:

— Когда же ты успел завершить портрет?

Истратив силы, уставший, опустошенный, Ивлев сидел у мольберта и молча наблюдал, как отец отошел в дальний угол мастерской и, присматриваясь к свежим, непросохшим краскам, не переставал восхищаться:

— Алеша, да ведь она как живая!

В этом возгласе Ивлеву даже почудился конец того оцепенения, в каком пребывал Сергей Сергеевич после похорон Инны. Да и сам Алексей, кажется, почувствовал, как перестала давить его грудь нестерпимая горечь его личной причастности к гибели сестры.

Ивлев докладывал Деникину и сидевшему в его кабинете Романовскому о результатах опроса многих жителей Екатеринодара, станицы Елизаветинской и Гначбау.

— Колонисты-немцы сказали красноармейцам Темрюкского полка, занявшего Гначбау, будто офицеры-корниловцы зарыли в поле сундук с кассой и какие-то драгоценности…