Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

— Разрублю тебя надвое!..

Он вскинул шашку над головой. В это мгновение в дверях ложи появился сам Врангель с казаками личного конвоя. Увидя на его плечах генеральские погоны, офицеры вытянули руки по швам.

— Арестовать! — коротко бросил Врангель.

Казаки увели офицеров, а Врангель, узнав, что все они из свиты губернатора полковника Глазенапа, сокрушенно произнес:

— Недалеко же мы уйдем с подобными губернаторами!

По требованию Глазенапа Ивлев был отозван в Екатеринодар. А когда в штабе предстал перед Романовским, то получил от него выговор:

— Я послал вас лишь для сбора объективной информации. Вы же, превысив свои полномочия., занялись арестами чинов губернского управления, вмешивались в тюремные дела. Это, по меньшей мере, дерзость и донкихотство.

— Но позвольте, ваше превосходительство, — вспылил Ивлев, — если дать волю хорунжему Левину, то он расстреляет всех пленных красноармейцев…

— Ну и черт с ними! — прервал Романовский, не поднимая глаз на Ивлева, и раздраженным жестом передвинул на столе массивную чернильницу. — Вообще зарубите себе на носу, что вы теперь не личный адъютант Корнилова, а рядовой сотрудник моего штаба. Можете идти!

Обескураженный Ивлев не помнил, как оказался на улице. Удрученно опустив голову, он зашагал через площадь мимо белого собора.

«Так, значит, пусть Покровский вешает людей под музыку, а хорунжий Левин учиняет без суда и следствия массовые расстрелы! Пусть на глазах у добровольцев пьют и безобразничают губернаторские сатрапы! Романовскому плевать на беззакония. Он даже запрещает мне, Ивлеву, первопоходнику, впредь бороться со злом!» Терзаемый этими запоздалыми открытиями, Ивлев еще ниже склонил голову и медленно побрел в сторону Кубани.

Над городом ползли темные осенние облака и почти непрерывно сеяли холодным дождем.

После объяснения с Романовским Ивлев добыл от врача свидетельство о нездоровье и теперь почти безвыходно сидел дома.

В лютой тоске он часами без дела валялся на диване, прислушиваясь к неровному шуму капель. Нередко приходила мысль: не лучше ли отойти в сторону от всего, что называется гражданской войной?

Поднимаясь с дивана, Ивлев ходил по мастерской, иногда останавливался перед портретом Глаши. «Любимая, где ты?»

И все же над всем в смятенной душе Ивлева вставал вопрос: что же станет с Россией? В поисках ответа на него Ивлев начал перелистывать книги о французской революции, но почему-то внимание его переключалось в них на то, какую роль в революции играли женщины.

Один из французских историков утверждал, будто французские женщины поначалу с большим энтузиазмом предались делу революции, но этот энтузиазм оказался весьма мимолетным, вроде женской моды.

Гонкур писал, что женщины увлекались революцией так же, как прежде Месмером. На время они были всецело поглощены политикой, влюблялись не в учителей музыки, а в ученых и депутатов, жертвовали спектаклями, чтобы попасть на политическое собрание. Даже торговки становились амазонками революции. По словам Гонкура, один офицер революционной армии сетовал, что революция была бы прочнее, если бы не женщины, и что в Вандее именно женщины подстрекали мужчин на контрреволюцию…

«Неужели Глаша так и останется амазонкой революции?» — опять возвращался Ивлев к дорогому образу.

Не могло помочь Ивлеву обрести равновесие и душевное состояние родителей.

Правда, Елена Николаевна постепенно возвращалась к жизненным заботам, но все еще почти ежедневно ходила на кладбище, а дома безудержно плакала при любом упоминании об Инне.

Сергей Сергеевич ходил на свою должность городского архитектора скорее для моциона, наперед зная, что в городской управе никто не дожидается его. Пойдет, посидит часок в кабинете подле телефона, позвонит домой, мол, сейчас вернусь. И действительно, через некоторое время Ивлев уже видит его в гостиной, где он, с возбужденным от вина лицом, с величественно взлохмаченными волосами, произносит свой очередной монолог об архитектуре:

— Войны сделали из архитекторов никчемных небокоптителей. А архитектура — одно из высших искусств, так как архитектор вводит в инертные предметы движение и гармонию. Строить — значит одухотворять. Да, архитектура ритмично образует материалы… Архитектор — тот же композитор, из беспорядочного камня он воздвигает нечто поэтически скроенное… Здание есть своего рода живой организм. Его окна, как глаза, вбирают в себя свет, отражают настроение дня, утренних и вечерних зорь. Двери здания должны быть великолепными выходами во внешний мир и одновременно звать человеческие души внутрь сооружения…

За эти дни Ивлев не раз слышал от отца воспоминания о прошлом.

— У нас в Екатеринодаре был отличный архитектор Мальберг, — словно перед студентами в университете, а не в пустой гостиной гремел голос Сергея Сергеевича, — в нем прекрасно сочетались поэт и инженер, и оба они работали на архитектуру. Екатерининский собор — его творение. Монументальный храм из красного кирпича, куполами вздымаясь ввысь, как будто взывает к небу, а мрачными подвалами — к преисподней… Как верно схватил суть Гоголь: «Архитектура — тоже летопись мира: она говорит тогда, когда уже молчат и песни, и предания и когда уже ничто не говорит о погибшем народе»!

Кубанское правительство решило созвать Чрезвычайную краевую раду. В кругах, близких к штабу Добровольческой армии, упорно поговаривали, что на заседании рады выступит Деникин с программной речью, в которой четко определит свои взаимоотношения с кубанцами, с западноевропейскими государствами, приоткроет структуру будущей российской государственности. Кое-кто из офицеров даже уверял, что Деникин наконец предаст гласности новый политический курс белого движения, насытив его широко демократическими лозунгами.

Открытие рады совпало по времени с ожесточенными боями под Ставрополем, так что главнокомандующий мог приехать с фронта лишь несколько дней спустя, когда заседания уже начались. По случаю его прибытия было назначено торжественное заседание рады.

Разговоры о новой программе, новых лозунгах подогрели интерес Ивлева к предстоящему выступлению Деникина.

В назначенный день делегаты всех отделов и станиц кубанского казачества, другие официальные участники рады и многочисленные гости отправились в войсковой собор на торжественное молебствие, которое длилось более часа. По окончании церковной службы все перебрались в Зимний театр, фасад которого пылал от разноцветных флагов.