Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

— Пожалуйста, — охотно согласился Леонид Иванович. — Контрреволюция удесятерила свои вооруженные силы на первых порах гражданской войны потому, что первоначальное революционное течение всегда, как все новое, неожиданное, встречает резкий отпор со стороны значительной части населения, но мало-помалу приобретает большее и большее число приверженцев. В России, например, можно проследить полный переворот в воззрениях умов в течение какого-нибудь одного или двух поколений. Что это так, вспомните, как бросал комья грязи в казнимых на виселицах Перовскую, Желябова и других народовольцев питерский люд. Это было при Александре III, а уже в феврале 1917 года этот же питерский рабочий стал обоготворять имена Перовской и Желябова. Чтя память их, торжественно шествовал с красными знаменами по той самой площади, где казнили убийц Александра III. А сейчас, когда Покровский вешает коммунистов, разве кто-нибудь из рабочих или крестьян швыряет камнями в судорожно корчащиеся на виселицах тела? Нет, напротив, все клянут палача Покровского.

— Все это так, — перебил Шемякин, — по белые силы растут. Это факт, и никуда от него не уйдешь.

— А красные силы разве не растут? Известно, что в марте 1918 года Корнилов считал, что достаточно иметь ему всего десять тысяч штыков, чтобы успешно совершить поход на Москву. И в самом деле, его поход мог бы стать весьма эффектным, насколько в ту пору мы были неорганизованны в военном отношении. Что это было так, об этом доказательно свидетельствует то положение, что кубанские коммунисты тогда были не в состоянии догнать и добить уходивших от Екатеринодара корниловцев… А теперь уже справились со стотысячной армией Юденича под Петроградом, с двухсоттысячной армией адмирала Колчака в Сибири… Бегут же колчаковцы, несмотря на то что им помогают японцы и американцы…

— Но деникинцы уже под Тулой, — напомнил Шемякин. — Значит, лозунг «Великая, единая, неделимая Россия!» действенен и притягателен…

— Да, практическое приложение этого лозунга должно было стать громадным, если бы он не превратился в мертвую вывеску, — сказал Леонид Иванович. — Лозунг этот был рассчитан на патриотизм. Но Деникин забыл, что патриотизм в русском обществе систематически истреблялся. Даже в царской армии твердили: «Умирай за царя, веру и отечество!» Видите, отечество всегда стояло на последнем месте. Царь скомпрометировал себя Гришкой Распутиным до последней степени. Его могут теперь желать лишь такие выжившие из ума мастодонты, как генерал Лукомский. Невежественные русские попы подорвали веру. Можно удивляться, что еще в некоторой части русского офицерства живет любовь к России. Этой любви дореволюционная школа почти не воспитывала, ибо в ее программах не было отечествоведения… Народ был решительно удален от самоуправления. В широкой публике на политические темы рассуждали единицы, а у высшей интеллигентной прослойки по причине ее оппозиционной настроенности к самодержцу и царским сатрапам понятие «патриотизм» отождествлялось чуть ли не с черносотенщиной. Да, это понятие было монополизировано гнусными приспешниками царского дворца. В их трактовке патриотизм опять-таки должен был выражаться в безоглядной любви к монарху. Наконец, необозримые просторы России, раскинувшейся на две части света, не давали ощущать близкой опасности со стороны внешнего врага. Рассуждали, мол, матушку-Россию не пройдешь, не завоюешь. Велика и необъятна она. И в конечном счете у русской интеллигенции не выработалось настоящего горячего патриотизма. И потому почти никакой боли ни у кого не вызывает отторжение от России Польши, Литвы, Курляндии и всего Прибалтийского края. Впечатление такое, будто расчленяют не живой государственный организм, а бездыханный труп, которому безразлично, есть или нет у него руки, ноги, голова. И недаром даже в коренных русских областях, занятых Деникиным, налицо движение сепаратистов — кубанских, крымских, донских. И оно все более усугубляется.

— Большевики, и малые и большие, еще уповают на пожар мировой революции, а почему-то начавшаяся в прошлом году германская революция остановилась на пол пути. А между тем, — сказал Шемякин, — она началась так же, как и в России, в войсках. И немецкие товарищи преследовали своих офицеров и образовывали солдатские Советы… Появился у немцев и собственный Корнилов в лице Гинденбурга, возглавивший контрреволюционную клику. И все-таки гражданская война не развернулась в Германии…

— Да, в Германии, и в частности в ее войсках, поначалу происходило почти то же, что и у нас, — подтвердил Леонид Иванович, — больше того, там появились и большевики в лице спартаковцев, и свой вождь в лице Либкнехта, свое июльское восстание — декабрьские дни в Берлине. Но революция не устояла на ногах прежде всего потому, что германская военная реакционная клика оказалась весьма организованной, во-вторых, Гинденбург пользовался колоссальной популярностью, наконец, у немецких революционных масс во главе нет такой могучей и деятельной коммунистической партии, какая имеется в России…

— Я уже не первый раз спорю с вами, Леонид Иванович, — сказал Шемякин, — и спорю главным образом с тем, чтобы с помощью ваших доводов сохранить в себе веру в непобедимость революции. На противника надо нападать с твердой уверенностью, что непременно сразишь его, а без должной уверенности сам окажешься поверженным.

— Да, уверенность придает силы, — согласился Леонид Иванович. — А белую армию мы победим хотя бы потому, что, чем больше одерживает она побед, тем глубже разлагается. Вы поглядите, что делает Шкуро, прославляемый белыми газетами: по всяким подходящим и неподходящим поводам устраивает пышные обеды и ужины, произносит бредовые речи, берет широкой рукой пожертвования на армию и завидно щедро поит жертвователей. В городах, занимаемых его «волками», учиняются бесконечные гулянки, творятся небывалые дикие бесчинства. Шкуро самостоятельно налагает контрибуции, которые идут на покрытие самых фантастических расходов. И это делает Шкуро на виду у всех и на глазах подчиненных. Штаб его корпуса не лишен «экзотики». В нем есть так называемый «малый круг», и начальники штаба — члены этого круга — именуют друг дружку министрами… В Красной Армии ни одного часа не потерпели бы на должности крупного военачальника такого гуляку-партизана, героя «малой войны». ЧК немедля расстреляла бы Шкуро, как мы в свое время здесь — Федора Золотарева… Мало чем от Шкуро разнится и донской «герой» Мамонтов. Там, где он проскакал с казаками-донцами, население уже не станет встречать деникинцев хлебом-солью. А сколько малоизвестных мамонтовых и шкуро в белой армии и сколько безобразий творится на территории, захваченной Деникиным…