Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Ивлев, прочитав речи Деникина и Тимошенко, скомкал и бросил газету на пол.

Как умны вдруг стали! Да только ум, который является задним числом, — это уже не ум!

В родном доме Ивлев чувствовал себя перелетной птицей, на минуту присевшей у дорогого очага, милого и трогательного своим прошлым, скорбного и пустого своим настоящим.

Он решил уже не вмешиваться в борьбу, но чувствовал, что ураганом гражданской войны вот-вот снова будет оторван от родного гнезда.

Куда занесут его новые события, он представлял смутно.

Тридцатого января Ивлеву стало известно, что 1-я Конная армия Буденного перебрасывается вверх по Манычу на тихорецкое направление. 10-я советская армия пошла вверх по реке Большому Егорлыку в тыл Торговой.

Ивлев взглянул на карту и понял: красное командование, вероятно, намерено нанести главный удар от Великокняжеской на Тихорецкую силами десятой и 1-й Конной армий. Это, очевидно, поняли и в Ставке, ибо генерал Сидорин выделил большую группу конницы генералу Павлову, в 12 тысяч сабель. Совместно с 1-м корпусом Павлов должен был ударить во фланг коннице Буденного.

Третьего февраля Павлов, опрокинув на нижнем течении Маныча корпус Думенко и отбросив его за реку, двинулся на Торговую, уже оставленную кубанцами.

Все эти дни по Дону и Нижнему Манычу, на всем фронте, шли бои.

Седьмого февраля начальник контрразведочного отделения полковник Посполитаки совершенно неожиданно вызвал к себе Ивлева.

— Мы два года не встречались с вами, — начал он весьма дружелюбно. — Садитесь, Алексей Сергеевич, пожалуйста. Да, сколько воды за это время утекло! Сколько событий минуло! А вы, что, конечно, очень странно, почему-то застряли на чине поручика. Ваш коллега, бывший адъютант Корнилова Долинский, давно в полковниках, а Шапрон — генерал.

— Лучше оставаться в поручиках, нежели слыть генералом Шкуро, — равнодушно бросил Ивлев.

— Значит, вы так и не избавились от интеллигентского либерализма, — решил Посполитаки, продолжая любезно улыбаться.

— Думайте что хотите, — безразлично ответил Ивлев. — Однако либерализм во всех случаях лучше бандитизма. Будь Шкуро, Мамонтов, Покровский, Глазенап либеральней, мы, быть может, уже расхаживали бы по Московскому Кремлю…

— Но коммунисты не очень-то жалуют либеральных интеллигентов. Поди, в той же Москве все подвалы чрезвычаек полны ими.

— А вы почему большевиков ставите в пример? — несколько оживился Ивлев. — Или они очень вам импонируют?

— Видите ли, поручик, в последнее время большевики довольно ловко обращают известных русских либералов в орудие своей пропаганды. Я, как начальник контрразведочного отделения, имею возможность читать совдепские газеты. На страницах одной из них большевистский нарком просвещения Луначарский весьма похвально отозвался о знаменитом поэте Александре Блоке, который якобы воспел октябрьский переворот в новой поэме, названной «Двенадцать»… Вы улавливаете намерение большевиков использовать в целях борьбы с нами даже поэтические творения? Этим самым они хотят обратить в свою веру русских интеллигентов, в том числе поэтов, художников.

Ивлеву, нисколько не боявшемуся начальника контрразведки, стало нестерпимо скучно, и он, откровенно зевая, сказал:

— Господин полковник, вести разговоры на отвлеченные темы интересно, но, право, не нынче. Говорите прямо: зачем вызвали меня?

— А я-то и начал прямо с дела, — обиделся Посполитаки и сказал: — Мне стало известно, что одно ваше творение пришлось на руку и по вкусу главе большевистского подполья города Екатеринодара.

— Ну, знаете, — неожиданно для себя вспылил Ивлев, — это ваша выдумка! У меня нет картины, которая могла понравиться красным.

— Вы это утверждаете в категорической форме? Тогда, значит, — решил Посполитаки, — автором полотна «Юнкера стоят насмерть» является художник Шемякин. Я и сам не верил, как это мог написать столь пессимистическое произведение доблестный адъютант генералов Маркова и Корнилова…

— Скажите, пожалуйста, господин полковник, а более серьезные претензии ко мне, как автору этой картины, у вас есть?

— A-а, так, значит, все-таки вы написали «Юнкеров»! — Посполитаки откинулся на высокую спинку кресла. — Так это, значит, вы решили наглядно показать, что, как бы отчаянно ни дралась горстка юнкеров, она бесповоротно обречена…

— Ну и что из этого? — опять с прежним безразличием спросил Ивлев.

— А то, что ваше полотно не только радует коммунистов, но даже воодушевляет их! — пояснил Посполитаки. — Вы своей картиной льете воду на их мельницу. А раз так, то ваших «Юнкеров» надо немедленно сжечь.

— Но, но… — Ивлев метнул на Посполитаки взгляд, полный холодного презрения. — Не много ли вы, господин полковник, берете на себя, решившись судить об идейном содержании и направленности художественных творений живописцев?

— Идет битва не на жизнь, а на смерть, а вы, поручик, словно не понимая этого, отдали своих «Юнкеров» прямо в осиное гнездо! — горячо начал выговаривать Посполитаки. — И недаром они там нашли себе место рядом со «Штурмом Зимнего».

— Я отдал полотно на хранение своему другу, живописцу Шемякину, а не в осиное гнездо, как вы изволите выражаться, — заметил Ивлев.

— А вам известно, что дом Шемякина, вашего друга, стал штаб-квартирой екатеринодарских подпольщиков? — спросил Посполитаки. — Там большевистские диверсанты свили осиное гнездо и вдохновлялись вашим творением.

— Подпольщики — ваша выдумка, фикция! — бросил Ивлев.

— Выдумка?! — Посполитаки вскочил с кресла, и его смугло-оливковое лицо полиловело. — Да как вы смеете оскорблять контрразведочный орган Добровольческой армии? Как смеете не верить нам?

— Я на слово никому не верю, — сказал Ивлев. — Мне нужны доказательства самого конкретного характера.

— Ваш друг Шемякин изрядная бестия! — продолжал кричать Посполитаки. — Не думайте, что нам легко было раскусить этот фокус с вывеской «Художественная студия живописца Шемякина», которая для маскировки красовалась на парадной двери его дома. А как пышно размалевал он на громадном холсте революционный порыв матросни, солдатни и прочего питерского сброда… берущего Зимний! Кстати, у нас зафиксированы те оценки, которые давал «Штурму Зимнего» и вашим «Юнкерам» глава подполья, матерый диверсант Первоцвет, которого скрывал у себя ваш Шемякин…

При упоминании фамилии отца Глаши Ивлев невольно вздрогнул, и Посполитаки это, по-видимому, заметил.

— Ага! — воскликнул он. — Вам фамилия эта небезразлична.

— Ну, это черт знает что! — выругался Ивлев и, не желая больше выслушивать нареканий со стороны Посполитаки, поднялся на ноги и очень раздельно сказал: — Значит, вы арестовали вместе с Шемякиным и мое полотно. Но ставлю вас в известность, что оно хорошо известно лейтенанту Эрлишу, заместителю начальника французской военной миссии.