Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Ивлев кое-как, на скорую руку, соскреб щетину с правой щеки и побежал к трамваю на Красную.

Через час, возвращаясь с аэродрома, где полковник пообещал сегодня же доставить письмо по указанному адресу, Ивлев надумал немедля обратиться к лейтенанту Эрлишу с просьбой вызволить Шемякина из подвала контрразведки. И, не заезжая домой, отправился на Графскую улицу, где в большом двухэтажном доме, наполовину занятом военно-политическим отделом Добровольческой армии, имел просторную квартиру Эрлиш.

Ивлев застал его в обществе Соньки Подгаевской. Эта златокудрая куртизанка, переходя из рук в руки, наконец оказалась у главы французской миссии.

Опытная во всех отношениях, отлично знавшая цену своей яркой красоте, изобретательная мастерица любовных радостей, она сумела пленить и бывшего парижского адвоката, жившего в Екатеринодаре на широкую ногу.

Когда Ивлев рассказал о Шемякине, о «Штурме Зимнего» и стал упрашивать взять художника на поруки, Эрлиш состроил кислую физиономию.

— Мон ами, поручик, — тянул он, — мне неудобно вмешиваться в дела контрразведки. Я нахожусь в некотором роде на положении дипломатического представителя… Будь еще ваш друг французским подданным, тогда уж куда ни шло…

— Но я не останусь у вас в долгу… Я подарю вам любую картину, — твердил Ивлев. — Что захотите, то и возьмете…

Эрлиш морщился. Вдруг Сонька Подгаевская спросила:

— А вы смогли бы написать за неделю мой портрет?

— Да!

— Ну тогда я вызволю вашего друга! — решила она. — Идиот Посполитаки давно влюблен в меня… Мне лишь только стоит позвонить ему.

— Нет, уж лучше я позвоню, — всполошился Эрлиш, очевидно ревновавший Соньку к начальнику контрразведочного отделения. — Зачем тебе перед ним обязываться? Пусть поручик

Ивлев напишет тебя а-ля натюрель, и я сам договорюсь с Посполитаки обо всем.

Эрлиш обернулся к Ивлеву и, улыбаясь, любезно сказал по-французски:

— Я хочу увезти портрет Софи в Париж. У нее необыкновенное тело. Пишите ее здесь, на фоне этого роскошного армянского ковра. Можете сегодня же приступать к работе…

Наступили мартовские дни, полные весеннего блеска.

Ивлев часами писал Соньку Подгаевскую.

Обнаженная, она лежала на медвежьих шкурах, одну ногу согнув в колене, другую, словно в сладостной истоме, вытянув во всю длину. Руки, заломленные за голову, по локти утопали в червонной пышности рыжих волос.

Лейтенант Эрлиш безотлучно находился подле Соньки.

— Кто-то сказал, что без покрова нет красоты, — говорил он, сидя у ее ног. — А вот, оказывается, есть! Тело Софи, ничем не покрытое, погружает нас в зачарованную бездну. У нас в Париже, — патетически продолжал лейтенант, — немало красоток, но и там я не видел такой сияющей, гордой, покоряющей красоты! Именно покоряющей красоты тела… Скажите, художник, в силах ли творческая фантазия выдумать более правильные, безукоризненные линии ног, рук? Вы посмотрите, — он притронулся пальцем к бедру Подгаевской, — как чиста, изумительна эта линия, идущая от бедра к колену, и эти, что опускаются, может быть, еще упоительнее к икрам и ступням с высоким подъемом.

В самом деле, Сонька была хороша. Особенно в часы, когда в южные окна широко лился яркий солнечный свет, ослепительно золотя ее рыжие волосы, придавая телу розоватый оттенок. В эти часы тонко алели соски ее грушевидных грудей. Слегка обведенные тушью глаза сияли золотыми точечками. Хорошенькая черная родинка у рта делала вызывающе задорными чуть влажные полураскрытые губы.

Желая скорее увидеть друга на свободе, Ивлев писал энергично, к счастью, Сонька позировала с большой охотой и весьма терпеливо.

На шестой день работа в основном была закончена.

Стоя у мольберта, Ивлев стремительными мазками дорабатывал фон. А когда лейтенант Эрлиш куда-то на минуту отлучился, Сонька Подгаевская мгновенно вскочила со своего ложа. Долго молча, жадно глядела она на полотно. Наконец сказала:

— Здорово получилось, художник! Теперь сама вижу, что красоты не утратила. А мне тридцать! К тому же прошла и Рим, и Крым, и медные трубы. Впрочем, не задарма. Заработала бриллиантики и кулоны с дорогими камушками. Поднакопила долларов и франков. Значит, могу махнуть и за границу. Эрлиш на днях оформит на меня визу. Художник, ты, кажется, вполне владеешь французским и английским языками? А я ни в зуб ногой. Хочешь, за границей сделаю тебя моим благородным чичисбеем?

Голая Сонька вдруг прижалась упругим бедром к плечу Ивлева, присевшего на скамейку перед мольбертом. Ноздри ее расширились, затрепетали, и она тихо, вкрадчиво спросила:

— Ну, хочешь?..

Ивлев, втянув голову в плечи, упрямо и решительно отмалчивался.

Сонька положила руку на его плечо:

— Неужели, глядя на мое тело, рожденное для любви и живущее любовью, не воспылал ко мне?

Крепко зажав в пальцах кисти, Ивлев упрямо молчал.

— Или думаешь: Сорокин, Шкуро, Эрлиш взяли всё у меня? Нет! Сам видишь — нет! Скорее я выпотрошила их!

Сонька, как сильный зверь кошачьей породы, любуясь собой, на шаг отошла от мольберта.

— Мое тело от любовей только лишь отшлифовалось. Так, по крайней мере, оно выглядит на твоем полотне.

Темные брови куртизанки сдвинулись, длинные глаза сузились.

— Хочу спросить: не заключается ли вся радость, вся цель жизни каждого мужчины, чтобы владеть женщиной, подобной мне? Не из-за нас ли учиняются междоусобицы? Каждый, кто к власти приходит, тот у моих колен. Сорокин, Апостолов, Шкуро и даже холодно-надменный английский глава миссии Бриггс, а теперь — Эрлиш… — Сонька вдохновенно сверкнула очами. — Не ради ли обладания королевами красоты, русские и нерусские, образованные и необразованные, вы рветесь к диктатуре?

Подгаевская вновь приблизилась к Ивлеву.

— Пойми свое счастье, художник. Я себя предлагаю тебе, а не Покровскому и Посполитаки… Сегодня Эрлиш возьмет твоего друга на поруки. Я сейчас же велю позвонить Посполитаки… Ступай домой и жди приятеля. А за твою работу прикажу прислать тебе на дом ящик французского шампанского. Ну помни: через неделю выеду в Новороссийск, и ты туда не мешкая приезжай… Виза для тебя будет…

В соседней комнате раздались торопливые шаги Эрлиша. Сонька ловко отскочила в сторону и легла на медвежьи шкуры…

В десятом часу вечера Иван Шемякин пришел к Ивлеву и притащил свернутый в трубу холст «Штурма Зимнего».

— Не знаю, кому обязан неожиданным освобождением.—

Он обнял Ивлева. — Ни черта не понимаю! Посполитаки, все время обещавший меня расстрелять, почему-то сегодня вдруг распорядился отпустить домой и, больше того, отдал мне ненавистный ему «Штурм Зимнего». «Иди, — сказал он, — и на глаза не попадайся». Чудеса! Или это потому, что вчера добровольцы оставили Ростов?..