Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

— Все это так, — согласился Первоцвет. — Но сюда с Дона идет Корнилов. Его имя авторитетно в кругах контрреволюции. И действительно, он не чета Покровскому и Филимонову. И если этот генерал придет в Екатеринодар и соединится с кубанцами, то может образоваться довольно значительная армия…

Раздался звонок в парадном. Руднякова сунула руку в карман вязаной кофточки, где лежал браунинг.

— Глаша, поди, пожалуйста, узнай, кто звонит, — сказал Леонид Иванович. — А мы пока пройдем в пристройку. Оттуда есть выход в соседний двор, — объяснил он Рудняковой.

Глаша не торопясь направилась в прихожую.

На крыльце оказалась Инна Ивлева. Глаша еще не отворила двери, как услышала от подруги, что приехал Алексей и у Ивлевых завтра будет пирушка.

Улыбаясь, Глаша впустила Инну в прихожую и снова заперла двери на французский замок и тяжелый железный крюк. Затем, проводив подругу в свою комнату, сбегала в пристройку и сообщила отцу, кто и зачем пришел.

…Ивлев, позавтракав, вышел на улицу, залитую ярким солнцем.

Итак, он опять в Екатеринодаре! В городе детских и юношеских лет, здесь, где почти каждый дом и улица связаны с невозвратимыми радостями, огорчениями и ошеломляющими откровениями нежной поры жизни.

Как бы желая прошагать по дням исчезнувшей юности, Ивлев, прежде чем пойти к Шемякину, направился к центру города.

Он шел и думал: «Как поверить, что долгих четыре года здесь не был, а Екатеринодар, его прямые улицы, дома, скверы были на месте. Ведь в их облике ничего не изменилось. Они все те же, довоенные, дореволюционные. И они всегда были моими и во мне».

На Соборной площади он словно увидел себя прежним гимназистом с большим ранцем из лосиной шкуры, в городском саду — питомцем Академии художеств, приехавшим на летние каникулы домой и гуляющим с этюдником по тенистым липовым аллеям, а в Екатерининском сквере — пятилетним ребенком, который с каким-то трогательно-наивным благоговением уставился на казака-конвойца…

Сколько в том мальчике, впечатлительном и вдумчивом, было простосердечия и затаенного интереса к окружающему миру! Ничего особенного как будто бы и не было в казаке-конвойце, шагавшем по узкой цементной дорожке вокруг стрельчатой литой чугунной ограды. А вот на всю жизнь врезался в память и сейчас перед мысленным взором зримо идет казак, ставя ноги в остроносых сапогах носками врозь, держа шашку у плеча, поблескивая набором червленого серебра кавказского пояса на узкой талии и рядами газырей, украшающих грудь парадной черной черкески…

Теперь уже нет почетного караула у памятника, а Ивлев все видит смуглого казака, и его темную шапку с красным верхом, и алые погоны с белыми лычками, а вместе с казаком и себя, и Сергея Сергеевича, и Елену Николаевну, сидящих на скамье в золотистый предвечерний час того далекого летнего дня, когда он, пятилетний ребенок, так загляделся на казака…

В горбатом тихом Котляревском переулке Ивлев вспомнил, какой румяной, черноглазой была восемнадцатилетняя Олечка Гайченко, вспомнил ее подругу Талочку Байтекову, жившую в угловом доме из красного кирпича. Вспомнились литературномузыкальные вечера, на которых умная, изящная подруга Олечки приобщала гимназистов, собиравшихся в ее доме, к поэзии Николая Гумилева, Владислава Ходасевича и мучительной музыке Брамса, к страстности первых танго, входивших тогда в моду вместе с «поэзами» Игоря Северянина, увенчанного титулом «короля поэтов».

А какую уйму полузабытых впечатлений прошлого воскресила улица Красная, всегда оживленная и людная. В ее прямизне, звонких трелях трамвайных звонков, торопливом, но размеренном цоканье конских подков зазвучало все прежнее, хотя сейчас на каждом шагу встречались юнкера с винтовками, казаки, скачущие к атаманскому дворцу, орали уличные газетчики о кубанских добровольцах, отбивающих атаки большевиков под Кореновской… Ивлев шел по Красной, ни на минуту не забывая, что сейчас к Екатеринодару устремлены три тысячи душ, шагающих за Корниловым…

Чувствуя себя их представителем, Ивлев обостренно думал: сколько же придется им расстрелять винтовочных патронов, выпустить снарядов, сколько прошагать, прежде чем увидеть сизые купола Екатерининского собора! Скольким из них так и не дошагать до заветной цели?

Наконец вышел Ивлев на почти безлюдную Медведовскую улицу и направился к солидному особняку Шемякина, чтобы посмотреть, в самом ли деле друг, коллега по искусству, пишет, как утверждает Инна, большую батальную картину в духе Паоло Учелло или Тинторетто?

В классе Академии художеств Иван Шемякин сидел впереди и рисовал не так, как все, а с какой-то особой одержимостью, пристально и цепко ощупывая глазами натуру. Профессора видели в Шемякине явление незаурядное. Он имел немалые успехи в живописи.

Родители Ивана были людьми состоятельными, имели обувной магазин на Красной. Они посылали ему порядочное денежное содержание. Работая, он вел прямо-таки аскетический образ жизни. Однако приходил момент, и он, не любивший никакой «золотой середины», срывался и пускался во все тяжкие. В эти дни он безудержно бражничал, бродя но злачным местам, влюблялся в актерок и танцовщиц кордебалета, в кафешантанных певичек. Щедро сорил деньгами и, лишь прокутив все, вплоть до жилетки, возвращался к мольберту.

Наконец написал он «Гибель «Варяга», изобразив на фоне бурного, мрачного моря пылающий, израненный, но не сдающийся врагам гордый русский четырехтрубный крейсер. Это полотно привлекло внимание даже Ильи Ефимовича Репина. Великий художник пожаловал в его мастерскую, долго просидел у «Варяга» и, уходя, просил больше не трогать написанное.

Однажды в Стрельне, загородном ресторане, появился хор испанских цыган, а в нем — гибкая в талии и бойкая в пляске цыганка Зара. Она пела и плясала не лучше других цыганок, но Шемякину сквозь винные пары казалась ярче всякой Кармен… Он начал одаривать Зару дорогими вещами, уверял, что сам Александр Блок воспел ее…

Как-то после очередного кутежа, сумбурных изъяснений в любви, восторженных поцелуев, бешеной скачки на тройке он загорелся желанием запечатлеть Зару хотя бы эскизно, когда она под звуки мандолин, гитар и бубнов, украшенных разноцветными лентами, с кастаньетами в смуглых руках вихрем кружится на высоких подмостках среди цыган в красных, голубых, зеленых, желтых рубахах.

К несчастью, в мастерской в ту минуту не оказалось свободного холста, и художник, чтобы не упустить вдохновения, схватил краски, кисти, палитру и в горячечном состоянии начал писать Зару прямо на картине «Гибель «Варяга».

Работа, начавшаяся на рассвете, продолжалась весь день и окончилась, лишь когда за окнами в небе угасла пылающая лента заката.